старательно делали вид, что не замечают конфликта, из чего Варвара угадала: они знают Ладынина и предпочитают не связываться.

– Неслыханно! Произвол! – у мадам Олбринг, наконец, прорезался голос, но не властный, какой был прежде, а писклявый и дребезжащий.

Ладынин сказал с тихим бешенством:

– Это война, на которой могут убить. И даже в такой гнилой конторе, как ООН, должны это понимать.

Мадам Олбринг так смешно вытаращила глаза, что Варвара едва удержалась от смеха. Кивнув Йонатану: мол, принимай гостей без меня, она взяла Ладынина под руку:

– Если не ошибаюсь, вы намекали на чай.

Его взгляд моментально стал нежным.

Не обращая внимания на мадам Олбринг, он сказал по-русски:

– Простите меня за этот спектакль, но иначе с ними нельзя. Наглеют, – он кивнул в сторону Олбринг со товарищи, застывших наподобие соляных столпов.

Перекинутый через локоть букет лежал на плече нежной тяжестью пунцовых цветов с полупрозрачными лепестками, рядом шел Ладынин, и Варвара поняла, что давно не чувствовала себя такой счастливой. Это в ее-то годы! Непостижимо! Ноги не шли, а летели по воздуху, едва касаясь тропинок, утрамбованных пятками беженцев до состояния бетона.

– А я ведь и самовар привез, – шепнул Ладынин.

– Да ну?

– Правда, правда. Вон стоит, посмотрите.

Он указал на негритят, сидевших на корточках возле огромного пузатого агрегата, вокруг которого порхал солидного вида солдат с широкой желтой полосой на погонах.

Из самоварной трубы вился дымок, и лица детей отражали гамму чувств от испуга до восхищения.

Чай Варвара предпочитала свой – первосортный, английский, купленный с большим запасом в Луанде. Она достала коробку в виде китайской пагоды с головой дракона – подарок Йонатана:

– Ваш кипяток из самовара, моя заварка. Договорились?

Ладынин поднял руки, картинно сдаваясь:

– Здесь вы хозяйка.

– С сахаром или без?

– На Руси говорят: чай без сахара – что поцелуй без любви.

Варвара плеснула в чайник кипяток и размешала заварку деревянной ложкой на длинной ручке.

– На Руси… Для меня это звучит как «в сказочной стране», – она поставила чайник на столик, покрытый салфеткой из пальмовых листьев, и достала чашки. Чашки у Варвары были белые, тонкостенные, из дому. Она привезла их в первый приезд и теперь таскала за собой по всей Африке. Когда одна чашка разбилась, она погрустила над ней, как над частицей прошлой жизни.

– Я никогда не была в России, но, представьте, она мне снится, и с большими подробностями.

Варвара замолчала, не умея вместить в слова прекрасный голубой город с золотом куполов, где по широким улицам гуляет морской ветер, а прямые лучи проспектов сбегаются в одной точке. Она знала, что за перекрестком у Пяти Углов есть дом с колоннами и красивым кованым фонарем. Чуть подальше, через проход – маленький дворик, зажатый со всех сторон каре из слепых стен с одним окном. Иногда в окне виднеется неясный силуэт со свечой в руках. Она не знает, кто это, но от него веет волнующей тайной встреч и расставаний.

От жары пальцы казались ватными, но все же Варвара не стала открывать полог, отделяющий пространство палатки от внешнего мира. Вдвоем с Ладыниным ей было хорошо и спокойно. Между ними в пластмассовом ведре полыхали розы, похожие на предрассветное небо с лазорево-пунцовым румянцем зари.

Золотистая струйка заварки подсветила тонкую стенку чашки. Сергей Дмитриевич поднес чай к губам и сделал глоток, а потом долго молчал, прежде чем сказать:

– Я человек военный, служу, где приказали, но вы, Варварушка, могли прожить спокойную и обеспеченную жизнь. Почему вместо благоденствия вы выбрали Африку и лишения?

– Да ничего я не выбирала, – ответила Варвара после паузы, – не считайте меня героиней. Просто получилось так, что было надо, а потом еще раз надо, а потом еще. Ну и… – она смиренно пожала плечами, словно извиняясь за свою судьбу. – Муж меня бросил, ребенок умер, вот Господь сжалился и послал работу.

– Вы необыкновенная женщина, – сказал Ладынин с волнением в голосе. – Я не хотел бы с вами расставаться.

У Варвары екнуло сердце. В ожидании следующих слов она вскинула на него глаза. Тот ответил прямым взглядом.

– Варвара Юрьевна, я приехал попрощаться, потому что меня отзывают в Союз.

– А кто же будет здесь? – вырвалось у Варвары.

– Москва пока молчит, но сказали, замену пришлют на следующей неделе, – Ладынин встал и по-офицерски склонил голову, – я приехал просить разрешения написать вам.

Варвара облизала губы, которые внезапно пересохли, несмотря на чай:

– Мой адрес: Ангола, – ее улыбка была бесконечно печальной, – и я не знаю, как часто смогу получать ваши письма, но обещаю ждать их с нетерпением.

– А отвечать будете?

Варвара подала ему обе руки:

– Конечно буду. Счастливого пути!

В поисках точки опоры она посмотрела на лик Богоматери, ответивший всепрощающим взором.

Москва, 1994 год

«Варварушка!

В прошлом письме вы сообщили, что отметили десятилетие памяти родителей. Примите мои глубочайшие соболезнования. Светлая им память. Понимаю, что годы успели притупить ваше горе, но все же могу сказать, что умереть в один день – большое счастье для любящих супругов и о такой кончине можно только мечтать.

Со дня нашей последней встречи прошло много лет, а мне кажется, что мы не расставались ни на минуту. Можно, живя вместе, существовать по отдельности, а можно быть вместе вдали друг от друга.

Думая о вас, я вижу ваше отражение как в волшебном зеркале: глаза видят, а руки не дотягиваются. Пусть это мои фантазии, но сейчас вы стоите под пальмовым навесом и читаете мое письмо. Вокруг вас отирается шустрый негритенок, и время от времени вы опускаете руку, чтобы погладить его по круглой головенке. Я знаю, что в Анголе палит солнце. Краснозем под ногами трескается мозаичной коркой, так будет еще месяц, до сезона дождей.

А у нас в России зима. В мое окно стучат хлопья снега. Сквозь полуоткрытую форточку на подоконник намело маленький сугроб, но встать и закрыть форточку мне лень. Кроме того, намучавшись на жаре, я полюбил холод.

Часы показывают полночь – детское время для страдающих от бессонницы. Верите, но я с благословением вспоминаю то время, когда от усталости мог заснуть где угодно и в любой позе, хоть вниз головой. В моей однокомнатной квартире тишина. Со мной только вы, ночь и Москва – город, который в крови у каждого русского. Простите за графоманию, но я чувствую, что Москва живет во мне топотом копыт конницы Дмитрия Донского и перезвоном колоколов на Сретенке – здесь народ встречал Владимирскую икону, принесенную для защиты от орд