Вспомнил, как этот запах дразнил его сегодня утром, – иживот ощутимо подвело. Ну ладно, позавтракает в больничке – чем бог пошлет.Захотелось кулича, пасхи, крашенок… но тут же воспоминание о красных, крашенныхлуковой шелухой яйцах вызвало в памяти… то, что держал в руке, чиркнувзаточкой…

Усилием воли Герман удержал себя от того, чтобы не согнутьсяна обочине дугой, выхаркивая пустой желудок, а приветливо улыбнуться бабулям,которые махали ему в окошко, и крестили, и махали руками, здороваясь.

– Христос воскресе, Герман Петрович, – выкрикнул водитель,чуть отпустив на «костыле» дверцу автобуса и сильно перегнувшись. – Подвезтивас?

– Воистину в-воскресе, – выдавил из себя Герман. – Ничего, япройдусь, спасибо. Тут два шага, мне же потом целый день сидеть.

Водитель понимающе улыбнулся невольному каламбуру, захлопнулдверцу – и автобус заковылял по примороженным апрельским ухабинам вперед,оставив Германа в облаках вонючего дыма.

Тьфу ты, черт, да что же это его, будто беременную барышню,все время наизнанку выворачивает?

Герман сильно потер рукой грудь – и вдруг вспомнил, когонапоминал сам себе.

Они были тогда с Алесаном в Дагомее, на свадьбе его сестры.Дагомейцы были единственным африканским племенем, с которым лесные туарегипозволяли себе устанавливать родственные связи. Герман, Алесан и его будущийзять, младший сын короля, сидели на веранде бунгало, построенного с претензиейна европейский манер, и пили ледяное кокосовое молоко. Прислуживал имнеобычайно худой, прямо-таки скелетообразный человек с тяжелыми морщинистымивеками, почти полностью закрывающими безжизненные глаза.

Принц отдал ему какое-то приказание, тот отошел на несколькошагов и замер, схватившись за сердце. Его черная кожа словно пепломподернулась. Используя привычный набор слов, можно было бы сказать, что онсмертельно побледнел.

– Он сейчас упадет! – воскликнул Герман, который тогда ещетолько-только начинал свои африканские открытия и не усвоил некоторыхэлементарных вещей. Например, что нельзя, вообще нельзя обращать внимания наслуг и тем более благодарить их. Это унижает людей, заставляет их чувствоватьтвое превосходство. Плохо! А вот если ты молчишь, как бревно, в то время какпожилой человек моет твои грязные ноги, – это ничего, это нормально и находитсявполне в соответствии с правилами этикета.

Алесан не дал другу совершить новую промашку и перехватил наполпути к слуге:

– Сиди спокойно!

Невообразимо быстрая скороговорка, обращенная к хозяину,успокоила и того: белый, мол, дикарь – что с него возьмешь, проститевеликодушно, ваше высочество!

– Но ему плохо! – уперся Герман.

Алесан свирепо сверкнул зубами:

– Ему и не может быть хорошо. Это зомби. Слышал такое слово?Но сейчас с ним все будет в порядке. Видишь?

Слуга и в самом деле отнял руку от груди, выпрямился,спустился со ступенек и скрылся за углом дома.

– Я… прошу прощения, – пробормотал Герман, побуждаемыймощными Алесановыми толчками в бок. – Я никогда не видел этого прежде, и,признаться, это привело меня… в содрогание!

Принц взглянул на него с сожалением:

– Белых людей способны привести в содрогание сущие пустяки,верно, Алесан? К сожалению, когда зомби начинает вот так хвататься за грудь,это означает, что он очень скоро перестанет служить своему повелителю!

Как потом удалось узнать Герману, этот воскресший мертвецскоро и в самом деле умер – уже не подлежа «восстановлению», ибо даже колдуныДагомеи не умеют делать зомби дважды.

– Доктор? Вы?..

Герман вздрогнул. На него глядели широко раскрытые,немигающие глаза… дежурного. Заморгал, прогоняя сонливость:

– Чего это ни свет ни заря? Ну, проходите!

Герман шагнул к турникету, машинально махнув пропуском.Прошел под провисшей кое-где проволочной сеткой, потом – через еще однукараулку.

Оскальзываясь на примороженном снежку, добежал до низенькогоодноэтажного домика: медчасти. Дернул дверь: заперто, конечно.

Из коридора донесся хрипловатый голос конвойного:

– Кто это?

– Налетов, – отозвался Герман, становясь под фонарь, чтобыего было хорошо видно.

Громыхнули запоры. Он вошел, не обращая внимания наудивленный взгляд. В два шага одолел недлинный коридор, резким движениемраспахнул окошко на двери в палату.

Как раз напротив зарешеченных окон палаты стоял на дворефонарь. Его еще не погасили, и Герман мог видеть очертания четырех кроватей.Две были заняты. Мерно вздымались одеяла, раздавалось сладкое похрапывание.

Это Антон Мазурков и Макс. Они живы!

– Да что вы, доктор, Герман Петрович, из-за них, что ли? –послышался рядом удивленный шепот. – Ну, побегали, конечно, с вечера на горшок,что да, то да, Регина Теофиловна из-за них исстрадалась вся. Потом уснули. И мытоже успокоились. Стоило из-за таких-то бежать ни свет ни заря, в выходной… даеще на Пасху! Христос воскрес, Герман Петрович! – радостно спохватилсяконвойный.

– Воистину, – с трудом разомкнув губы, выдавил Герман ипрошел в свой кабинет. Ему надо было хоть на минуту остаться одному.

Встал над раковиной, упершись руками в края, подавляя дважелания: начать немедленно мыть с мылом руки и придержать сердце, которое опятьзатрепыхалось.

С его руками все в порядке, кровь осталась во сне. А сердце…ну, болит сердце и болит. Этим страдают многие люди, совсем не обязательно бытьзомби!

И внезапно, как от удара, он вспомнил себя, стоящего надповерженным Хинганом… вспомнил ощущение собственного всемогущества и стихи:

Он звезды сводит с небосклона.

Он свистнет – задрожит луна!..

Тогда он забыл окончание. Зато теперь строки будто начерталкто-то перед глазами:

Но против времени закона

Его наука не сильна…

Что бы он ни сделал – даже если бы вырвал своими рукамисердце этим двум подонкам, спящим в палате под охраной, – Дашеньку уже невоскресить.

Герман может убить еще кого-нибудь, но она не воскреснет.Никогда. И Кирилл тоже. Не вернуть здоровья Ладе, матери, отцу.