– Дурь какая, верно? – слабо, по-девчоночьи хихикнула Клара,и на миг из ее тяжелых морщин выглянули Джульетта, Виола и Флорелла. Выглянули,блеснули юными глазами и скрылись вновь, уже бесследно. – Они же без командыничего не сделают, будут соблюдать революционную сознательность исоциалистическую дисциплину! Однако, думаю, век они ждать не станут, все жерешатся и ворвутся сюда. Надо уходить. Пошли, Саша. Вы где прошли, мимобратской могилы? Я тоже там шла. Давайте уйдем, пока оцепление не растянули, ато насидимся потом в каталажке, небось и не посмотрят на боевые Кравченковызаслуги. А вам совсем плохо придется, поскольку Шурик-то…

Она еще что-то бормотала, бормотала громко, словно не в себебыла, и нервно мяла тонкие лайковые перчатки… Боже мой, какое чудо! Александратаких сто лет не видела! А раньше у Сашеньки Русановой перчаток было пардесять, к разной шляпке, к разным туфелькам и ботинкам.

Так, кажется, Кларино испуганное безумие становитсязаразным…

– Погодите, я посмотрю, что там делается, – сказалаАлександра и осторожно прошла по тропе к воротам.

Ого, что творится за оградой! Понагнали грузовиков, и ещеподъезжают один за другим. В них стоят плечом к плечу люди – преимущественно молодежьс транспарантами: «Сормово», «Автозавод», «Университет», «Военное училище»,«Политехнический институт»… Где-то там, на грузовике университета, Оля… Хотянет, она же собиралась прийти пешком. Александра пыталась рассмотреть пеструювязаную Олину шапочку, но таких шапочек, которые вязали оборотистые бабки ипродавали на Средном рынке, было много, не разберешь, где чья. Приехавшиевыпрыгивают из кузовов, парни ловят девушек, смех кругом, довольные крики.

Чему они радуются? Что приветствуют? Неужели разрушение?

– Да что мы стоим! – слышались нетерпеливые голоса. –Давайте ломать ворота!

– Ворота нельзя, – отвечал кто-то. – Их хотят забрать вкремль. Это хороший старый чугун. Нужно ждать сторожа.

– Да, может, он эмигрировал! – захохотал крепкий зеленоглазыйпарень. В нем было что-то знакомое. Присмотревшись, Александра узнала КолькуМонахина, бывшего Олиного одноклассника. Теперь он тоже учится в университете,кажется, даже комсорг курса или факультета. Кажется, дочь была в него влюбленав школе. А теперь?

– Что, мы его с собаками искать станем, что ли? – кричалКолька Монахин. – Нельзя ломать ворота, давайте ломать забор. А ну, тащи киркии ломы! Даешь!

– Даешь! – заорали десятки луженых, радостных глоток, ираздался треск досок.

И в ту же минуту послышались возмущенные женские вопли.Снова засвистели милицейские свистки… Ага, понятно. Там еще и женщины, которыепытаются не пустить комсомольцев на кладбище. Но разве их, молодых да ранних,остановишь? Вон как прут, все с пути своего сносят!

А Оля, что сейчас делает Оля? Ее не разглядишь в мельтешениифигур. Может быть, и она орудует ломом, как вон та ражая деваха, которая любогопарня за пояс заткнет?

Как могла Оля решиться прийти сюда, решиться на такоесвятотатство, как хватило совести? Ведь она видела, как хоронили, вернее,бросали в могилу мертвых красноармейцев, она боялась этого промороженногожуткого стука и плакала по ночам…

И тут же Александра понурилась, покачала головой. Нельзя,нельзя всех судить по себе. И если дочь не стала повторением ее, то здесь нетничьей вины, кроме ее собственной. Она, Саша, вся осталась в том времени,которое было до семнадцатого года. Оля принадлежит тому времени, котороенастало после.

Александра вдруг вспомнила, как попыталась устроить дочку вдетский сад. Это было как раз перед наступлением двадцатого года. Елки в товремя уже считались пережитком, но еще не везде были искоренены. Средиродителей объявили сбор елочных игрушек. У Русановых их сохранилось, к счастью,множество. Саша выбрала несколько красивых шаров и шишек, оклеенных колючим,искристым «снегом», который блестел и загадочно переливался, словно самыйнастоящий снег, освещенный луной. Хотела взять прелестную стеклянную фигуркумладенца Иисуса, да вовремя одумалась. Шары она обернула в шерстяной платок иумудрилась донести до детского сада в целости и сохранности. Думала, от них всев восторг придут, но воспитательница, худущая черноволосая и черноглазая ПерлаРувимовна Левинсон, скорчила гримасу:

– Ну, это предрассудки. Зачем нам дешевая красота отжившегомира? И вообще, поступила установка от товарища Коллонтай, чтобы елки отменить.Во всяком случае, изъять из елочных украшений все рождественские эмблемы изаменить их маленькими виселицами с висящими на них фигурками классовых врагов.

Не сказав ни слова, Саша заботливо увязала шары в тот жеплаток, а потом схватила за руку Олю, которую, к счастью, еще не успелараздеть, и увела ее вон из сада. И больше не пошла туда. А Оле там нравилось,она жалела, что ее забрали, плакала, просилась к смешливой и задорной ПерлеРувимовне и долго дулась на маму, которая не хотела ее пускать и даже словатакие – детский сад – говорить запретила. Хоть Оля была тогда совсем маленькая,обиду она затаила надолго.

Второй раз они сильно поцапались, когда Оля только пошла впервый класс. Однажды она вернулась из школы и сказала, что слово «Россия»больше нельзя говорить.

Александра чуть в обморок не упала: «Это еще почему?!»

Оказывается, их класс водили на выставку, посвященную жизнимногочисленных народов, населяющих нашу страну. Среди макетов юрт и чумовоказался и макет крестьянской избы, топившейся по-черному, без трубы. Оля,остановившись перед курной избой, спросила: «И такие дома по всей России?»Возмущенная учительница прервала ее: «Что такое Россия? Чтоб я никогда неслышала этого слова! Надо говорить не «по всей России», а «по всему Союзу».

Первая Олина учительница была вторым изданием ПерлыРувимовны, только звали ее иначе. Саша накричала на Олю, оставила ее в слезах икинулась было исключать дочку из школы, да одумалась: учиться девочке все равнонадо, уходить из школы нельзя. В другую перевести? Да разве теперь не вездеодно и то же? К тому же школа рядом с домом, только площадь перейти… Надо вотчто сделать – противопоставить убогому школьному воспитанию нормальноедомашнее. Но Саша была так занята на дежурствах в госпитале! А отец частоболел. Да и терпения у него не хватало воспитывать внучку. Только и знал, чточитал ей своего любимого Бальмонта из той самой книжки, которую когда-то, еще вчетырнадцатом году, унес от Клары Черкизовой, унес, да так и не вернул:

Заводь спит. Молчит вода зеркальная,

Только там, где дремлют камыши,

Чья-то песня слышится печальная,

Как последний вздох души.

Это плачет лебедь умирающий,