Гаганов с Маврикием Николаевичем прибыли на место вщегольском шарабане парой, которым правил Артемий Павлович; при них находилсяслуга. Почти в ту же минуту явились и Николай Всеволодович с Кирилловым, но нев экипаже, а верхами, и тоже в сопровождении верхового слуги. Кириллов, никогдане садившийся на коня, держался в седле смело и прямо, прихватывая правою рукойтяжелый ящик с пистолетами, который не хотел доверить слуге, а левою, понеуменью, беспрерывно крутя и дергая поводья, отчего лошадь мотала головой и обнаруживалажелание стать на дыбы, что, впрочем, нисколько не пугало всадника. Мнительный,быстро и глубоко оскорблявшийся Гаганов почел прибытие верховых за новое себеоскорбление, в том смысле, что враги слишком, стало быть, надеялись на успех,коли не предполагали даже нужды в экипаже на случай отвоза раненого. Он вышелиз своего шарабана весь желтый от злости и почувствовал, что у него дрожатруки, о чем и сообщил Маврикию Николаевичу. На поклон Николая Всеволодовича неответил совсем и отвернулся. Секунданты бросили жребий: вышло пистолетамКириллова. Барьер отмерили, противников расставили, экипаж и лошадей с лакеямиотослали шагов на триста назад. Оружие было заряжено и вручено противникам.

Жаль, что надо вести рассказ быстрее и некогда описывать; нонельзя и совсем без отметок. Маврикий Николаевич был грустен и озабочен. ЗатоКириллов был совершенно спокоен и безразличен, очень точен в подробностяхпринятой на себя обязанности, но без малейшей суетливости и почти безлюбопытства к роковому и столь близкому исходу дела. Николай Всеволодович былбледнее обыкновенного, одет довольно легко, в пальто и белой пуховой шляпе. Онказался очень усталым, изредка хмурился и нисколько не находил нужным скрыватьсвое неприятное расположение духа. Но Артемий Павлович был в сию минуту всехзамечательнее, так что никак нельзя не сказать об нем нескольких слов совсемособенно.

II

Нам не случилось до сих пор упомянуть о его наружности. Этобыл человек большого роста, белый, сытый, как говорит простонародье, почтижирный, с белокурыми жидкими волосами, лет тридцати трех и, пожалуй, даже скрасивыми чертами лица. Он вышел в отставку полковником, и если бы дослужилсядо генерала, то в генеральском чине был бы еще внушительнее и очень может быть,что вышел бы хорошим боевым генералом.

Нельзя пропустить, для характеристики лица, что главнымповодом к его отставке послужила столь долго и мучительно преследовавшая егомысль о сраме фамилии, после обиды, нанесенной отцу его, в клубе, четыре годатому назад, Николаем Ставрогиным. Он считал по совести бесчестным продолжатьслужбу и уверен был про себя, что марает собою полк и товарищей, хотя никто изних и не знал о происшествии. Правда, он и прежде хотел выйти однажды изслужбы, давно уже, задолго до обиды и совсем по другому поводу, но до сих порколебался. Как ни странно написать, но этот первоначальный повод или, лучшесказать, позыв к выходу в отставку был манифест 19 февраля об освобождениикрестьян. Артемий Павлович, богатейший помещик нашей губернии, даже не такмного и потерявший после манифеста, мало того, сам способный убедиться вгуманности меры и почти понять экономические выгоды реформы, вдруг почувствовалсебя, с появления манифеста, как бы лично обиженным. Это было что-тобессознательное, вроде какого-то чувства, но тем сильнее, чем безотчетнее. Досмерти отца своего он, впрочем, не решался предпринять что-нибудь решительное;но в Петербурге стал известен «благородным» образом своих мыслей многимзамечательным лицам, с которыми усердно поддерживал связи. Это был человек,уходящий в себя, закрывающийся. Еще черта: он принадлежал к тем странным, ноеще уцелевшим на Руси дворянам, которые чрезвычайно дорожат древностью ичистотой своего дворянского рода и слишком серьезно этим интересуются. Вместе сэтим он терпеть не мог русской истории, да и вообще весь русский обычай считалотчасти свинством. Еще в детстве его, в той специальной военной школе для болеезнатных и богатых воспитанников, в которой он имел честь начать и кончить своеобразование, укоренились в нем некоторые поэтические воззрения: ему понравилисьзамки, средневековая жизнь, вся оперная часть ее, рыцарство; он чуть не плакалуже тогда от стыда, что русского боярина времен Московского царства царь могнаказывать телесно, и краснел от сравнений. Этот тугой, чрезвычайно строгийчеловек, замечательно хорошо знавший свою службу и исполнявший своиобязанности, в душе своей был мечтателем. Утверждали, что он мог бы говорить всобраниях и что имеет дар слова; но, однако, он все свои тридцать три годапромолчал про себя. Даже в той важной петербургской среде, в которой онвращался в последнее время, держал себя необыкновенно надменно. Встреча вПетербурге с воротившимся из-за границы Николаем Всеволодовичем чуть не свелаего с ума. В настоящий момент, стоя на барьере, он находился в страшномбеспокойстве. Ему всё казалось, что еще как-нибудь не состоится дело, малейшеепромедление бросало его в трепет. Болезненное впечатление выразилось в еголице, когда Кириллов, вместо того чтобы подать знак для битвы, начал вдруг говорить,правда для проформы, о чем сам заявил во всеуслышание:

– Я только для проформы; теперь, когда уже пистолеты в рукахи надо командовать, не угодно ли в последний раз помириться? Обязанностьсекунданта.

Как нарочно, Маврикий Николаевич, до сих пор молчавший, но ссамого вчерашнего дня страдавший про себя за свою уступчивость и потворство,вдруг подхватил мысль Кириллова и тоже заговорил:

– Я совершенно присоединяюсь к словам господина Кириллова…эта мысль, что нельзя мириться на барьере, есть предрассудок, годный дляфранцузов… Да я и не понимаю обиды, воля ваша, я давно хотел сказать… потомучто ведь предлагаются всякие извинения, не так ли?

Он весь покраснел. Редко случалось ему говорить так много ис таким волнением.

– Я опять подтверждаю мое предложение представитьвсевозможные извинения, – с чрезвычайною поспешностию подхватил НиколайВсеволодович.

– Разве это возможно? – неистово вскричал Гаганов, обращаяськ Маврикию Николаевичу и в исступлении топнув ногой. – Объясните вы этомучеловеку, если вы секундант, а не враг мой, Маврикий Николаевич (он ткнулпистолетом в сторону Николая Всеволодовича), – что такие уступки толькоусиление обиды! Он не находит возможным от меня обидеться!.. Он позора ненаходит уйти от меня с барьера! За кого же он принимает меня после этого, вваших глазах… а вы еще мой секундант! Вы только меня раздражаете, чтоб я не попал.– Он топнул опять ногой, слюня брызгала с его губ.

– Переговоры кончены. Прошу слушать команду! – изо всей силывскричал Кириллов. – Раз! Два! Три!

Со словом три противники направились друг на друга. Гагановтотчас же поднял пистолет и на пятом или шестом шаге выстрелил. На секундуприостановился и, уверившись, что дал промах, быстро подошел к барьеру. Подошели Николай Всеволодович, поднял пистолет, но как-то очень высоко, и выстрелилсовсем почти не целясь. Затем вынул платок и замотал в него мизинец правойруки. Тут только увидели, что Артемий Павлович не совсем промахнулся, но пуляего только скользнула по пальцу, по суставной мякоти, не тронув кости; вышланичтожная царапина. Кириллов тотчас же заявил, что дуэль, если противники неудовлетворены, продолжается.