И взору отъезжающих открылась великолепная в своем родекартина. Два дюжих вертухая, схватив за руки, бегом катили по улице наколесиках инвалида Гражданской войны Илью Жикина.

Головной грузовик остановился, и на нем снова откинулизадний борт.

– Раз-два взяли!

Вертухаи с ходу подхватили инвалида под мышки и сталираскачивать, чтобы забросить в кузов. Тут случилось непредвиденное. Жикинуудалось вырвать правую руку, и он, падая, успел залепить ею в глаз левоговертухая. Тот ухнул, схватился за глаз и выпустил Жикина. Но в это время другойвертухай успел опять схватить правую руку Жикина, находившегося уже в состояниисвободного падения. Укороченное тело Жикина дернулось, и самодельная тележка, ккоторой он был приторочен ремнями, с размаху ударила вертухая по ногам чутьниже колен. Тот рухнул как подкошенный и, истошно вопя, корчился в пыли. Еготоварищ двумя руками держался за подбитый глаз. Сам Жикин лежал неподвижно чутьв стороне, поблескивая колесиками, как потерпевший аварию автомобиль.

Еще два смельчака кинулись к Жикину, но он снова ожил и,дернув одного из этих двоих за ногу, ухитрился повергнуть и его.

Тут подвалила целая свора. Сгрудившись над Жикиным, ониматерились и ухали, видимо, били и мяли наглеца, но тот не кричал.

Среди некоторых отъезжающих прошел ропот. Кто-то выкрикнул:

– Фашисты!

Роман Гаврилович Лужин, видимо, осознал, что текущая сценаможет произвести неприятное впечатление на отъезжающих, и, ничего не говоря,хлопнул в ладоши. И хлопнул-то несильно, только сделал вид, что хлопнул, а еслиб даже и сильно, кто бы его услышал? Но только он хлопнул – сцена вмигпеременилась. На земле остались только сам Жикин и тот, которого он стукнултележкой.

– Вы! – сказал Лужин кому-то из командиров и поманил еговялым пальцем.

Тот подбежал, козырнул и вытянул руки по швам.

– Этого, – сказал Лужин и медленно повел рукой чуть вниз и всторону.

– Расстрелять? – еще больше вытянулся командир.

– Отпустить! – сказал Лужин.

Жикина поставили на колесики, подтолкнули, и он, непотрудившись выразить благодарность за проявленный гуманизм, быстро покатил поулице, отталкиваясь от земли своими гибкими, как у обезьяны, руками, и вскорескрылся во мраке.

Как только колонна перестроилась, все фары тут же погасли.Машины, освещавшие операцию, подстраивались в полной темноте.

В Долгов прибыли в том же количестве, в каком выезжали изКрасного. Дед Шапкин по дороге тихо скончался, зато Нинка Курзова родиламальчика и назвала его впоследствии в честь деда по отцу Никодимом. Плечевой,оставаясь во всех обстоятельствах человеком крайне несерьезным, предлагал,учитывая обстоятельства рождения мальчика, назвать его Энкаведимом.

Председатель Голубев избежал общей участи, потому что в туночь находился в областном городе. Накануне его вызвал к себе Петр ТерентьевичХудобченко, который был с ним мил и приветлив. От Худобченко Голубев узнал, чтоего персональное дело отменяется, поскольку было возбуждено против него врагаминарода в порядке избиения партийных кадров.

Тут же Худобченко извлек из сейфа голубевский партийныйбилет и сказал:

– На, возьми. В вопросе об уборке урожая ты занял правильнуюпозицию и отстаивал ее по-большевистски, но в другой раз кидаться билетом всеже не рекомендую.

Голубев на радостях напился, переночевал в обкомовскойгостинице, встал затемно и утро встретил в пути.

По дороге он думал о прихотях судьбы. Вчера еще был готов клюбому результату своего дерзкого поведения, к тому, что если его нерасстреляют, то по крайней мере посадят, а тут вот все как обернулось. Ревкин иЧмыхалов сидят, а он едет домой с партбилетом в кармане.

Вспомнился разговор с прокурором, его слова о том, что раноили поздно все равно окажешься виноват, все равно накажут.

«Наказать-то накажут, – думал председатель, – но когда и зачто, не угадаешь, и потому нужно вести себя как считаешь правильным».

Утро было свежее, лошадь бежала шибко. Председатель, поднявворотник полушубка и спрятав руки в карманы, полудремал после недосыпа вгостинице. Шуршали колеса, поскрипывали рессоры. Возле деревни стало ощутимопотряхивать. Голубев открыл глаза и увидел, что дорога сильно повреждена двумяглубокими колеями, которые вряд ли могли сделаться от одной даже очень тяжелоймашины. Председатель удивился, но не придал этому значения, мало ли что моглопроизойти и мало ли кто мог проехать. Видимо, прошла какая-то военная колонна,но для чего ей было идти по этой уходящей от главного тракта и, по существу,тупиковой дороге, было непонятно. Впрочем, в этой жизни было так многонепонятного, что можно было уже перестать удивляться. Он разобрал вожжи и повеллошадь краем дороги, чтобы не опрокинуться в колею.

За бугром, от которого открывался вид на деревню, встретилсяему кабан Борька, видимо, поджидавший Нюриного возвращения. Сама же деревняГолубева чем-то удивила, он не понял чем. Но что-то в ее привычном как будтовиде было странно, он только потом, много позже, догадался, что странноезаключалось в том, что ни из одной трубы не шел дым. Когда он приблизился, емупоказалось еще страннее. В деревне стоял непрерывный тоскливый вой, это вылисобаки и мычала скотина. Ворота дворов и двери большинства изб были распахнутынастежь, на изрытой неизвестными машинами дороге валялись оброненные кем-тослучайные вещи – соломенная шляпа, детская распашонка, банка с огурцами, что-тоеще. Голубев остановил лошадь возле Нюриной избы и постучал кнутовищем в окно.Никто не отозвался.

– Эй, есть тут кто живой? – прокричал председатель.

То же самое прокричал он и у окна Гладышева. И там никто неотозвался.

Контора колхоза тоже была открыта, председатель поднялсятуда, на полу было много грязных следов от сапог, валялись окурки и газета«Правда» от позавчерашнего числа. Он, естественно, кинулся к сейфу, но сейф, повсей видимости, не был тронут; в нем все оказалось на месте. Тогда председательоставил контору как есть и поехал домой. Дома тоже никого не было. На столе вкухне стояла немытая посуда. Постели были не застелены. Повсюду виднелись следыпоспешного бегства. Вещи были разбросаны по всему дому. Сундук стоял соткинутой крышкой. На столе догорала керосиновая лампа. Не было ни жены, нидетей. Потом на полу он нашел записку старшего сына Гриньки: «Папа, насувозят».