Парень молчал, не шевелился. Попробуй онатаковать — я бы всадил в него всю обойму. Вот это было бы уже фатально. Нонаверняка их учили поведению при конфликте со Светлыми. И он понимал, чтобезоружного и беззащитного мне убить трудно.

— Сопротивляйся, — сказал я. — Борись! Сукинсын, ты же не смущался, когда ломал чужие судьбы, когда нападал на беззащитных!Ну? Давай!

Маг облизнул губы — язык у него оказалсядлинным и слегка раздвоенным. Я вдруг понял, к какому сумеречному облику онпридет рано или поздно, и мне стало противно.

— Сдаюсь на твою милость, дозорный. Требуюснисхождения и суда.

— Стоит мне отойти, и ты сумеешь связаться сосвоими, — сказал я. — Или вытянешь из окружающих достаточно сил, чтобыреанимироваться и добрести до телефона. Ведь так? Мы оба это знаем.

Темный улыбнулся и повторил:

— Требую снисхождения и суда, дозорный!

Я покачивал пистолет в руках, глядел вухмыляющееся лицо. Они всегда готовы требовать. Никогда — отдавать.

— Мне всегда так трудно было понять нашусобственную двойную мораль, — сказал я. — Так тяжело и неприятно. Это приходитлишь со временем, а у меня его так мало. Когда приходится придумыватьоправдания. Когда нельзя защищать всех. Когда знаешь, что в особом отделеежедневно подписывают лицензии на людей, отданных Тьме. Обидно, да?

Улыбка сползла с его лица. Он повторил, какзаклинание:

— Требую снисхождения и суда, дозорный.

— Я сейчас не дозорный, — ответил я.

Пистолет задергался, застучал, лениво заходилзатвор, выплевывая гильзы. Пули ползли по воздуху, будто маленький, злой осиныйрой.

Он крикнул лишь один раз, потом две пулиразнесли в клочья череп. Когда пистолет щелкнул и замолчал, я медленно,машинально перезарядил обойму.

Изорванное, исковерканное тело лежало передомной. Оно уже начало выходить из сумрака, и грим Тьмы смывался с молодого лица.

Я провел рукой в воздухе, сдергивая, сжимаячто-то неуловимое, текущее сквозь пространство. Самый верхний слой. Кальку собличья Темного мага.

Завтра его найдут. Хорошего, славного, всемилюбимого юношу. Зверски убитого. Сколько Зла я принес сейчас в мир? Сколькослез, ожесточения, слепой ненависти? Какая цепочка потянется в будущее?

А сколько Зла я убил? Сколько людей проживутдольше и лучше? Сколько слез не прольется, сколько злобы не накопится, скольконенависти не родится?

Может быть, я перешагнул сейчас тот барьер,который переходить нельзя.

Может быть, понял следующую грань, которуюнеобходимо преступать.

Я опустил пистолет в кобуру и вышел изсумрака. Останкинская башня иглой буравила небо.

— Поиграем совсем без правил, — сказал я. —Совсем-совсем без.

Машину удалось поймать сразу, даже не вызываяу водителей приступа альтруизма. Может быть, потому что на мне теперь быланадета личина мертвого Темного мага, очень обаятельная личина?

— Давай к телебашне, — попросил я, забираясь впотрепанную «шестерку». — И побыстрей бы, пока вход не закрыли.

— Веселиться едешь? — улыбнулся сидящий зарулем мужчина, суховатый, в очках, чем-то похожий на постаревшего Шурика изстарых комедий.

— Еще как, — ответил я. — Еще как.

В башню еще пускали. Я купил билет, осободоплатив за право посещения ресторана, прошел по зеленому полю, окружающемубашню. Последние пятьдесят метров дорожка шла под хиленьким навесом. Интересно,для чего он построен? С древнего сооружения порой сыпется раскрошившийся бетон?

Навес кончался маленькой будочкой пропускногопункта. Я предъявил паспорт, прошел через подкову металлоискателя — кстати,неработающего. Вот и все формальности, вот и вся охрана стратегическогообъекта.

Сейчас меня одолевали сомнения. Странная, чтони говори, была идея — двинуться сюда. Я не чувствовал поблизости концентрацииТемных. А если уж они здесь были, то хорошо закрывались — значит, мне придетсястолкнуться с магами второго-третьего уровня. Совершенно самоубийственноезанятие.

Штаб. Оперативный штаб Дневного Дозора,развернутый для координации охоты, охоты на меня. Куда еще должен был сообщатьо замеченной добыче неопытный Темный маг?

Но лезть в штаб, туда, где не меньше десятка Темных,включая опытных охранников. Самому засовывать голову в петлю — это глупость, ане геройство, если остались еще хоть какие-то шансы уцелеть. А я оченьнадеялся, что шансы остались.

Снизу, из-под бетонных лепестков опортелебашня производила куда более сильное впечатление, чем издали. А ведьнаверняка большая часть москвичей никогда в жизни и не подымалась на обзорнуюплощадку, воспринимая башню лишь как непременный силуэт в небе, утилитарный исимволический, но никак не место отдыха. Здесь, как в аэродинамической трубезамысловатой конструкции, гулял ветер, и на самом крае слуха бился едвауловимый тягучий звук — голос башни.

Я постоял, глядя вверх, на решетки и проемы,изъеденный раковинами бетон, на удивительно грациозный, гибкий силуэт. Она ведьи впрямь гибкая: бетонные кольца на натянутых тросах. Сила в гибкости. Только вней. Потом я вошел в стеклянные двери.

* * *

Странное дело: мне казалось, что желающихпосмотреть на ночную Москву с высоты трехсот тридцати семи метров должно быть визбытке. Нет. Даже в лифте я поднимался один, точнее — с женщиной изобслуживающего персонала.

— Думал, будет много народа, — сказал я,дружелюбно улыбаясь. — У вас всегда так вечером?

— Нет, обычно шумно, — женщина ответила безособого удивления, но нотку недоумения в голосе я все же почувствовал.Коснулась кнопок — стали сходиться двойные, шлюзовые двери. Мгновенно заложилоуши и прижало к полу — лифт рванулся вверх, быстро, но поразительно мягко. —Часа два, как поток схлынул.

Два часа.

Вскоре после моего бегства из ресторана. Еслив этот момент на башне развернули оперативный штаб, нет ничего удивительного,что сотни людей, собиравшихся ясным, теплым весенним днем подняться взаоблачный ресторан, внезапно изменили свои планы. Пусть люди не видят, но оничувствуют.

И им, пусть даже никак непричастным кпроисходящему, хватает ума не приближаться к Темным.