Под большим, ниспадающим красивыми складками флагомКонфедерации висела сабля с золотым эфесом, немало послужившая отцу Мелани вМексиканскую войну и доставшаяся Чарльзу, когда он уезжал на фронт. Пояс ипортупея Чарльза с револьвером в кобуре висели тут же. А между ними —дагерротипный портрет самого Чарльза — неестественно прямого и очень гордого, всером мундире. Большие карие глаза его сияли, на губах играла смущенная улыбка.

Даже не взглянув на портрет, Скарлетт решительным шагомнаправилась в противоположный угол, где на маленьком столике у изголовьянеширокой кровати стояла шкатулка розового дерева. Она достала оттудаперевязанную голубой ленточкой пачку писем, написанных рукой Эшли иадресованных Мелани. Сверху лежало письмо, доставленное утром, и это письмоСкарлетт вынула из конверта.

Когда она впервые начала украдкой читать эти письма, еепорядком мучила совесть и охватывал такой страх быть пойманной на местепреступления, что она едва решалась вскрыть дрожащими пальцами конверт. Помало-помалу от частых повторений этой проделки ее не слишком остро развитоечувство порядочности и вовсе притупилось, да и страх сам собой исчез. Иногдаеще мелькала мысль: «Что сказала бы мама, узнай она про это?» И тогда начиналопротивно сосать под ложечкой. Она понимала, что Эллин, вероятно, легче было быувидеть ее мертвой, чем совершающей столь бесчестный поступок. Это беспокоилоСкарлетт поначалу, ибо ей все еще хотелось во всем походить на мать. Но соблазнпрочесть письма был слишком велик, и она выбросила мысль о матери из головы.Именно в те дни начала она приобретать умение отметать от себя неприятныемысли. Она научилась говорить себе: «Я не стану думать об этом (или о том)сейчас — это слишком неприятно. Я подумаю об этом завтра». И чаще всего, когданаступало завтра, неприятная мысль или не возникала больше, или по прошествиивремени уже не казалась такой неприятной. Словом, чтение тайком писем Эшлитеперь не слишком обременяло ее совесть.

Мелани, получая письма от Эшли, обычно охотно делилась стетушкой Питти и Скарлетт и читала им оттуда целые куски вслух. Но именно то,что оставалось непрочитанным, так терзало своей неизвестностью Скарлетт, чтотолкнуло ее на чтение писем тайком. Она во что бы то ни стало хотела знать,полюбил ли Эшли Мелани после того, как она стала его женой. И притворялся ли онкогда-нибудь, что любит ее? Говорил ли он ей нежные и пылкие слова? Как выражалон свои чувства, с каким жаром?

Она осторожно развернула листки.

В глаза бросились ровные, мелким почерком выведенныестрочки. «Моя дорогая женушка», — прочла она. У нее отлегло от сердца. Он,как и в прежних письмах, не писал Мелани — «любима;;» или «моя возлюбленная».

«Моя дорогая женушка! Тебя тревожат, пишешь ты, сомнения: нескрываю ли и от тебя своих истинных мыслей. Ты спрашиваешь, о чем думаю я в этидни…» «Матерь божья! Что это значит: „не скрываю ли я свои истинныемысли“? — в испуге подумала Скарлетт, так как, совесть ее, разумеется,была нечиста. — Неужели Мелани знает что у него па душе? Или у меня?Неужели! она подозревает, что мы с ним…» Руки ей дрожали, когда она сновавзялась за письмо, но, читая дальше, она начала успокаиваться.

«Дорогая женушка, если я хоть что-нибудь скрывал от тебя, тоединственно лишь потому, что не хотел к твоему беспокойству о моем здоровьеприбавлять еще тревогу о моем душевном состоянии. Но ты слишком хорошо менязнаешь, чтобы я мог что-нибудь от тебя утаить. Не тревожься. Я не ранен. Яздоров. Я сыт и время от времени имею даже возможность поспать в постели. Абольшего солдат и не может желать. Но у меня тяжело на сердце, Мелани, и яоткрою тебе свою душу.

В эти летние ночи, когда весь лагерь спит, я долго лежу безсна, гляжу на звезды и снова и снова задаю себе вопрос: «Зачем ты здесь, ЭшлиУилкс? Ради чего пошел ты воевать?» Не ради почестей и славы, разумеется. Война— грязное занятие, а мне грязь претит. Я не воин по натуре и не ищу геройскойсмерти под пулями. И тем не менее я здесь, на войне, в то время как мне богомпредназначено было всего лишь заниматься но мере сил науками и сельскимхозяйством. Видишь ли, Мелани, звук трубы не зажигает мою кровь, и дробьбарабана не понуждает мои ноги спешить в поход, ибо я слишком ясно вижу: наспредали. Нас предало наше собственное самомнение, наша уверенность, что любойюжанин стоит дюжины янки, что Король Хлопок может править миром. Нас предалигромкие слова и предрассудки, призывы к ненависти и демагогические фразы:«Король Хлопок, Рабовладение, Права Юга, Будь прокляты янки» — ведь мы слышалиих из уст тех, кто поставлен над нами, кого мы привыкли уважать и чтить.

И вот когда, лежа на своем одеяле и глядя на звезды, яспрашиваю себя: «За что ты сражаешься?» — я начинаю думать о Правах Юга, и охлопке, и о неграх, и о янки, ненависть к которым внушали с пеленок, и понимаю,что не здесь надо искать ответа на вопрос, почему я взял в руки оружие. Но явспоминаю Двенадцать Дубов, и косые лучи лунного света меж белых колонн, истранно призрачные в этих лучах цветы магнолий, и оплетенную вьющимися розамиверанду, где прохладно даже в самый знойный полдень. И я вижу себя еще ребенкоми мать с шитьем в руках. И слышу голоса негров, усталых, голодных,возвращающихся в сумерках с поля. Слышу их пение, и скрип ворота над глубокимколодцем, и плеск воды, когда в нее погружается ведро. И вижу длинный спуск креке через поля хлопчатника, и туман, ползущий в вечернем сумраке с низины. И японимаю, почему, не гонясь за славой, не ища смерти, страшась страданий и непитая ненависти ни к кому, — я все же здесь. Быть может, это и называютпатриотизмом, любовью к отчему дому, к родному краю. И тем не менее, Мелани,то, что привело меня сюда, еще глубже. Ведь все, о чем я говорил, — этолишь символы того, за что я готов отдать жизнь, символы того образа жизни,который мне дорог. Ибо я сражаюсь за прошлое, за былой уклад жизни, который ятак люблю и который, боюсь, утрачен навеки, какие бы кости ни выпали нам в этойигре, потому что — победим мы или потерпим поражение — и в том и в другомслучае мы проиграли.

Если мы победим в этой войне и воплотим нашу мечту —Королевство Хлопка — в жизнь, мы все равно проиграли, потому что мы уже будем другимилюдьми и прежний мирный уклад жизни не возвратится. Весь мир будет стучаться внаши двери, требуя хлопка, а мы будем назначать цены. И тогда, боюсь, мыуподобимся янки, над чьим торгашеством, алчностью и стяжательством мы сейчаспотешаемся. Ну, а если мы проиграем войну, Мелани, если мы проиграем!..

Я не боюсь ни ран, ни плена, ни даже смерти, если уж таковмой удел, — меня пугает одно: чем бы ни окончилась война, возврата кпрошлому уже не будет. А я принадлежу к прошлому. Я не создан для нынешней жизни,с ее безумной страстью убивать, и, боюсь, не найду себе места и в будущем, дажеесли буду очень стараться. Также и ты, моя дорогая, ибо мы с тобой родственныедуши. Не знаю, что принесет нам будущее, но оно не будет столь прекрасным,столь близким нам по духу, как прошлое.

Я гляжу на наших солдат, спящих рядом со мной, и думаю:разделяют ли мои чувства близнецы Тарлтоны, или Алекс, или Кэйд? Понимают лиони, что сражаются за Дело, которое погибло безвозвратно уже в ту минуту, когдапрогремели первые залпы, потому что наше дело — это, в сущности, наш укладжизни, а он канул в прошлое навеки. Впрочем, думаю, что их такие мысли немучают и, значит, им повезло.