Акрополь. Георгиос Халкокондил обратился к туркам, которые, по-видимому, были на стороне Нерио II. Того считали человеком слабым и нерешительным и подозревали, что он был рад подчиняться туркам. Как бы то ни было, пока шли переговоры, влиятельные афиняне выманили герцогиню с Акрополя и позволили Нерио II завладеть городом. Изгнанная герцогиня пыталась заключить сделку с Константином Палеологом, правившим на Пелопоннесе греческим аристократом, который впоследствии стал последним византийским императором. Она предлагала ему стать герцогом Афинским, а сама предполагала удалиться на Пелопоннес. Но из этого ничего не вышло, не в последнюю очередь потому, что общественное мнение маленького поселения, в которое превратились Афины, по-видимому, поддерживало Аччайуоли.

Утвердившись у власти, новый герцог Нерио обеспечил городу еще два десятилетия мирной жизни под ненавязчивым надзором турок. На пару лет (1439–1441) его брат Антонио II интригами захватил власть над Акрополем, и Нерио временно вернулся в родную Флоренцию, где шли переговоры о возможной унии православной и католической церквей. По возвращении в Афины ему пришлось маневрировать между греческими силами, весьма прочно обосновавшимися на Пелопоннесе, и турками, могущество которых в регионе продолжало расти. В 1444 г. он на короткое время вступил в союз с Константином против турок, но вскоре примирился с ними. Двумя годами позже турецкий султан Мурад помог ему вновь захватить Фивы.

В любом случае самое важное событие, случившееся в Афинах в последние годы латинского правления, имело мало отношения к капризам флорентийских владык города. В 1436 и 1444 гг. город посетил выдающийся человек, которого называют, хотя и не вполне точно, отцом греческой археологии. Речь идет о Кириаке Анконском, сыне торговца из портового города Анконы на Адриатическом побережье, который был одержим страстью к путешествиям по прославленным городам Восточного Средиземноморья и регистрации всех еще заметных признаков их древнего величия. В нем воплощался дух почитания классического прошлого, характерный для эпохи Возрождения. В Афинах его почти не интересовала ни современная жизнь города, ни христианские сокровища, восхищавшие других недавних путешественников. Зато он был зачарован скульптурой эпохи Перикла, которую еще можно было увидеть на Парфеноне и в некоторых других местах Афин. Поднявшись на Акрополь в апреле 1436 г., он записал в дневнике:

7 апреля прибыл я в Афины. Здесь прежде всего мне бросились в глаза гигантские развалины стен, а в самом городе повсюду, точно на полях, замечательные мраморные строения, дома, святые храмы, скульптурные изображения разнообразных предметов, сделанные с удивительным искусством, – все в виде громадных развалин и обломков[146].

Он был одним из множества посетителей постклассической эпохи, которых занимала загадка фриза Парфенона: не имея никаких античных письменных свидетельств, они пытались понять, что там может быть изображено. По мнению Кириака, фриз был создан великим скульптором Фидием или по меньшей мере его школой; что же до изображенного сюжета, он мог лишь предположить, что это «исполненные с необычайным искусством … афинские победы времен Перикла». Он тщательно пересчитал колонны Парфенона, и его результат был точнее, чем за четыре десятилетия до этого у да Мартони: по двенадцать колонн на каждой торцевой стороне и по семнадцать на боковых. Не менее заворожили его и оба фронтона, которые даже после тысячелетия использования храма для отправления христианского культа по большей части можно было рассмотреть и разобрать. Зарисовки, в которых он пытался запечатлеть Парфенон и его скульптуры, вышли грубыми, но, с другой стороны, отражают его восприятие увиденного.

Выполненные им рисунки фронтонов, находящиеся теперь в одном из берлинских музеев, стали важнейшим документом для тех, кто пытался выяснить, как эти скульптуры выглядели изначально, хотя Кириак зарисовывал их лишь выборочно. Из них видно, что на западном фронтоне была изображена Афина, торжествующая после победы в споре о том, кому быть главным покровителем Афин, но на рисунке нет ее соперника Посейдона. Что касается Афины, она больше похожа на итальянскую даму эпохи Возрождения, чем на греческую богиню. Кириак осмотрел на Агоре здание, построенное 2500 лет назад и служившее христианской церковью, и записал, что видел «великолепный храм Марса, все еще остающийся в целости со всеми 24 колоннами».

Другими словами, он сосредоточивался на языческом прошлом этого здания (хотя и ошибался, считая, что храм был посвящен Марсу/Аресу, а не Гефесту) и почти не обращал внимания на его позднейшее использование монотеистами. Этим он радикально отличается от посетителей, видевших этот храм столетием или двумя ранее: для них Гефестейон, как мы называем его теперь, был именно христианской церковью с умеренно интересным прошлым. В глубине храма, возле иконостаса, Кириак заметил круглую, частично выдолбленную мраморную колонну, исходно стоявшую в другом месте. Тот факт, что христиане использовали ее теперь в качестве крестильной купели, не интересовал увлеченного антиквара; зато он тщательно описал имевшуюся на ней надпись, в которой перечислялись некоторые из пританов (πρύτανις), то есть должностных лиц демократического Народного собрания древности.

На другой стороне Агоры Кириак грамотно описал башню Ветров, восьмиугольное сооружение с водяными часами и флюгером, увенчанное изящными скульптурами божеств, которые олицетворяли ветры, дующие с разных направлений. «На ней находятся восемь крылатых фигур ветров с их атрибутами, расположенные поверх сходящихся под углом стен, чудесные скульптурные произведения». В другом месте его, как и других путешественников, ввели в заблуждение басни местных жителей: он поверил, что храм Зевса Олимпийского действительно был «дворцом» Адриана. Однако он – в точности как нынешние археологи – прилежно копировал и расшифровывал надписи, например, на арке Адриана (которая делила город на две части – древнего основателя Тесея и заново основавшего Афины римского императора), а также на памятнике Лисикрата, который был спонсором театральной постановки, получившей приз.

Еще одним даром, который Кириак оставил потомству, было его исследование мавзолея Филопаппа, воздвигнутого во II в. на холме Муз в память эллинистического правителя из Сирии. Он тщательно восстановил надпись, уже исчезнувшую к тому времени, два столетия спустя, когда до Афин докатилась новая волна западных антикваров.

Безразличием к современному состоянию Афин – да и вообще ко всему, что не относилось к классическому золотому веку, – Кириак предвосхищал многих позднейших путешественников. В сущности, можно сказать, что со временем все влиятельные гости Афин разделились на две категории. Одни, подобно Кириаку, интересовались только одной конкретной исторической эпохой и не обращали внимания на все остальное. Других, как да Мартони, интересовало и настоящее, и прошлое, и запутанные связи между ними – в том числе то, как все новые поколения пытались истолковывать, порой самым фантастическим образом, видимые следы древности.

Вскоре между католическим Западом и всем греческим миром опустился занавес – правда, не железный и отнюдь не непроницаемый. Это стало неизбежным после эпохальных событий мая 1453 г., когда сжавшийся в размерах, но