Фрейлины, камер-фрау и служанки пани принцессы в отсутствиемужского пола весь день ходили неприбранные, нечесанные, а то и полуодетые.Ластика перестали стесняться очень быстро. Попялились немного на нарядногоистуканчика, важно сидящего в высоком почетном кресле, похихикали – в диковинуим «московитский ангел», но скоро привыкли и внимания на него уже не обращали.

От этой визгливой, истеричной команды любой нормальныйчеловек в два счета сошел бы с ума, а Марина ничего, справлялась.

Вдруг среди полячек проносился слух, что московиты затеяливсех шляхтичей перебить, а шляхтенок насильно постричь в монашки. И сразуначинались вопли, слезы, причитания. Появится Марина, на одних прикрикнет,других успокоит – глядишь, снова тишь и гладь.

То фрейлины забунтуют против русской еды – мол, у них отсолений, икры и кваса животы болят. Марина шлет записку жениху, и в тот же деньрусских кухарок сменяют польские. На время в монастыре опять воцаряется тишина.

Но ненадолго. Прорвались сквозь караул гневные польскиексендзы, потребовали немедленной встречи с ясновельможной пани. До них дошелслух о ее переходе в православие. Ладно, она дает им аудиенцию. Ластик тожеприсутствует, по должности, и видит, как быстро Марина усмиряет иезуитов:немножко поворковала с ними, помолилась, тут же исповедовалась, и они ушлиукрощенные.

В любой ситуации невеста сохраняла полное хладнокровие, хотязабот у нее хватало и без придворных дур с ксендзами. С рассвета до темнотывокруг Марины суетились портнихи – нужно было в считанные дни сшить две дюжиныплатьев, да украсить их десятью тысячами драгоценных каменьев, сотнями аршинзолотой и серебряной канители, кружевами, затейливой вышивкой.

При этом у Марины находилось время и на то, чтоб поболтать сневестоблюстителем. С Ластиком она теперь держалась совсем не так, как припервой встрече, а ласково и открыто, называла трогательно: «братик».

После того, как избавилась от иезуитов, села рядом, положилаЛастику руку на плечо и спросила:

– Скажи, братик, вот ты в раю побывал. Есть ли для Богаразница, в какой из христианских вер душа пребывала – в римской или в русской?

– Я про рай ничего не помню, – ответил он, как обычно.

Марина задумчиво смотрела на него. Помолчала немного иговорит:

– Мои дуры называют тебя врунишкой. Мол, не можетмоскаль-еретик в Божьи ангелы попасть. А доктор Келли уверен, что ты истинноявился из Иного Мира. Я ему верю, он в таких вещах разбирается. Но про спасениедуши и про грех спрашивать его напрасно, ибо святости в англичанине ни на грош…Вот ты сердцем чист, потому и спрашиваю. Грех ли это перед Богом, если я верупоменяю? Ведь не признают русские люди царицей иноверку, так навечно и останусьдля них чужой.

– Ты хочешь принять православие по расчету? – неодобрительнопокачал головой Ластик.

Она улыбнулась:

– Глупенький ты еще, братик. – Хоть по-русски онаизъяснялась на диво складно, твердое «л» ей никак не давалось, поэтомуполучилось «гвупенький». – Не по расчету, а по любви. Ведь не грех это? Притомне в магометанство какое-нибудь перейду или, упаси Боже, огнепоклонство, а вверу древнехристианскую, чтущую и Спасителя, и Деву Марию. – Она благочестивоперекрестилась, и не слева направо, по-католически, а по-православному – справаналево, двумя перстами. – Ведь и Христос любви учил, правда? Ластик немногопоразмыслил.

– Наверно, не грех, – неуверенно сказал он. – Если из-залюбви…

Подумал: надо будет у Соломки спросить, она наверняка знает.Только теперь ее нескоро увидишь – лишь, когда торжества закончатся.

Марина засмеялась, потрепала его по волосам.

– «Наверно». Ах, что ты можешь знать про любовь? Хоть иговорят, что разумом ты мудрец, все равно еще несмышленыш.

Так и не помог он Марине в этом трудном вопросе, а большеей, бедной, посоветоваться было не с кем.

Вообще-то считалось, что эти пять дней невеста проживет подопекой царицы Марфы, которая будет по-матерински наставлять ее и просвещать, ногосударыня-мать по части советов и особенно просвещения была малополезна. Зачетырнадцать лет, проведенных в полузаточении, вдова Ивана Грозного так настрадаласьот вечного страха, скуки и скудной пищи, что теперь не переставая ела всякиеразносолы, слушала сказки мамок-приживалок да глядела через оконце наудальцов-песенников, услаждавших ее слух. За монастырские стены песенникам ходуне было, поэтому они заливались соловьями снаружи, а Марфа, толстая,распаренная, кушала курятину с утятиной, если постный день – красную и белуюрыбу, заедала пирогами, запивала киселями, и ничего ей больше от жизни нетребовалось, лишь бы не сослали назад в лесную глушь, горе мыкать.

И государь, и невеста поспешали со свадьбой и едвадождались, когда пройдут положенные пять дней.

И вот счастливый день, наконец, наступил.

Венчание состоялось в Успенском Соборе. Невеста опятьнарядилась по-русски. Ее платье было так густо обшито самоцветами, что никто несмог бы понять, какого цвета ткань. Марина еле переставляла ноги в этомтяжеленном, негнущемся наряде – ее вели под руки две боярыни. Но уста полячкиозаряла ясная улыбка, и глаза сияли.

Дмитрий шествовал столь же торжественно, в усыпаннойалмазами и рубинами царской шапке, в длинной малиновой мантии. За ним пажинесли на бархатных подушках символы самодержавной власти – скипетр и золотоеяблоко.

Молодые обменялись кольцами, произнесли слова супружескогообета.

Из католиков на венчание был допущен лишь отец невесты,прочие остались ждать снаружи. И всё равно бояре ворчали – всё им было не так.

Ластик стоял в толпе придворных и не мог не слышать, каксзади шепчутся:

– Свадьбу-то в четверток (четверг) наладили, грех это.

– Когда это венчали перед Миколиным днем? Ой, не к добру.

– Глядите, ишь прядку-то из-под венца выпустила, охальница.Тьфу!

Но брюзжали те, кто находился на отдалении от аналоя.Передние следили за выражением лица, громко славили новобрачных, а больше всехраспинался Василий Иванович Шуйский, назначенный тысяцким (распорядителем)церемонии.

Когда Марина подошла целовать икону – все ахнули, потому чтоцарица облобызала образу не руку, а уста, по польскому обычаю.

Услышав глухой гул, Ластик вжал голову в плечи. Про то, чтожениться в канун Миколина дня – дурная примета, он не знал, но теперь и егоохватило недоброе предчувствие.