Всё вроде было как обычно, но сердце сжималось от тревожногопредчувствия. Завтра пойду к нему снова, прямо с утра, и так легко не отпущу,пообещал себе Ластик. А может, лучше отправиться к Марине, вдруг пришло ему вголову. Она умная и поосторожней Юрки, она поймет.

Давно надо было с ней потолковать. Как только раньше несообразил!

У ворот подворья, как всегда, толпились нищие, знали, чтокнязь-ангел, возвращаясь из поездки, обязательно подаст несчастным. Увиделикарету – подбежали, встали в очередь. Давки и сутолоки почти не случилось, людибыли привычные, не сомневались – милостыни хватит на всех.

Ластик взял с сиденья кошель, стал раздавать по серебрянойкопейке – деньги немалые, десяток пирогов купить можно.

Последней в окно сунулась девчонка-оборвашка. Из одежды наней был лишь рогожный мешок: по талии перехвачен грубой веревкой, головапродета в дырку, но волосы нищенка покрыла платком, честь по чести.

Руку с монетой бродяжка оттолкнула, залезла в карету посамые плечи.

Сердито сказала ужасно знакомым голосом:

– Жду его жду, а он невесть где прохлаждается!

– Соломка, ты?! Княжна всхлипнула:

– Беда, Ерастушка! Пропали! Все пропали!

Он втащил Соломку в карету.

– Кто пропал? Почему? Что это ты чучелом вырядилась?

– Я тайком… Я из дому… Ворота-то заперты… Я через дыру. Чтоблихие людишки за узорчато платье да сафьяновы сапожки не зарезали,разулась-разделась, мешковиной прикрылась… И ничего, добежала как-нито, Богмиловал. Что страху-то натерпелась! Ох, ноженьки, мои ноженьки, исколола все.

– Ты толком говори! – тряхнул Ластик всхлипывающую подружку.

Карета уже въехала во двор, Ластик схватил княжну за руку ибыстро повел в терем. Из коридора, истерически полоща крыльями, вылетел попугайШтирлиц, заверещал:

– Добррррый вечеррр, доррррогие рррадио-слушатели!

Выпив воды, Соломка заговорила более связно.

– Беда. Сидят у батюшки в горнице бояре. Сговариваются нынченочью царя кончать. А убьют Дмитрия, тебе тож головы не сносить.

Штирлиц подхватил:

– Рррадиостанция «Эхо столицы»! Только хор-ррошие новости!

– Езжай, Ерастушка, к государю, предвари! Пускай в трубытрубит, в барабаны бьет. Только умоли, чтоб батюшку смертью не казнил. В монахиего, дурня старого, постричь, и довольно бы.

– Не послушает Дмитрий, – вздохнул Ластик. – Только чтоговорил с ним, предупреждал. Отмахивается. Мол, бояре лишь шушукаться горазды,на настоящее дело у них кишка тонка. Может, и правда поболтают да по домамразойдутся, а?

– Я что тебе, дура заполошная, почем зря в одном мешкебегать? – оскорбилась Соломка. – А не веришь, пойдем со мной. Сам проверь.

– Как это?

– Увидишь.

Чтобы не привлекать внимания, выехали в простом дорожномвозке и без свиты. До Ваганьковского холма домчали в четверть часа. Возницаостался с лошадьми, а Ластика княжна повела вдоль высокого тына, окружавшегоподворье Шуйских. За углом, в укромном месте, навалилась на одно из бревен, оночуть-чуть отъехало, и образовалась щель, вполне достаточная, чтоб пролезть двумтитулованным особам небольшого возраста.

Снаружи, на московских улицах, было темным-темно, а во двореярко пылали факелы, бродили вооруженные слуги, звенела сталь, ржали лошади.

– Идем прямо, не робей, – дернула спутника за рукав Соломка.– Вишь, тут содом какой.

На них, действительно, никто не обращал внимания. Какие-толюди в железных шлемах, должно быть, начальники, покрикивали на воинов, деля ихна отряды. Возле одного сарая раздавали пищали, сабли и бердыши.

– Что они задумали? – шепотом спросил Ластик. – На Кремльнапасть? Но там же охрана. Стрельцы не пустят, палить начнут.

– Сказано тебе: сам послушай.

– Да как я услышу-то? Не к заговорщикам же мне идти?

Соломка взбежала на крыльцо, приоткрыла дверь, заглянулавнутрь.

– Давай сюда, можно… Из потайного оконца посмотришь.

Они прошмыгнули через темные сени, свернули в узкий переход,оттуда попали в чуланчик, из чуланчика в тесную кладовку, а там Соломка открылакакую-то неприметную дверку, зажгла свечу, и Ластик увидел в щель лестницу, чтовела вверх.

– Батюшка сюда больше не пролазит, очень уж раздобрел, –объяснила княжна. – Вишь, сколь паутины-то? Лестница в верхнее жилье ведет,по-над думну камору. Оттуда я ныне всё и подслушала. Только тише ступай,скрипит.

Поднялись гуськом – тихо, осторожно.

Лесенка закончилась крошечным закутком, в стене которогосветилось маленькое решетчатое оконце. Из думной каморы (то есть хозяйскогокабинета) оно, наверное, казалось обычной отдушкой – вентиляционным отверстием.

Ластик приник к оконцу, Соломка тоже. Оказалось, что отсюдаотлично видно и слышно всё, что происходит внизу.

На скамьях вдоль стен сидело десятка полтора придворных. Тутбыли не только злыдни вроде уже поминавшихся братьев Голицыных или МишкиТатищева, но такие, про кого Ластик никогда бы и не подумал.

Посередине в одиночестве восседал сам Василий Иванович, явнобывший за главного. Князь был угрюм, пухлая рука нервно постукивала по столу,правый глаз возбужденно посверкивал.

Общей беседы заговорщики не вели – то ли обо всем ужедоговорились, то ли чего-то ждали.

– В набат-то ударят, как сговорено? Не промедлят? – спросилТатищев у Шуйского. – Глянь, скоро ль полнощь, княже. Я знаю, у тебячасо-мерная луковица любекской работы.

– Остается час с половиною, – важно ответил ВасилийИванович, поглядев на карманный хронометр размером с хорошую грушу. – Несомневайтесь, бояре. В полночь начнем. Дороги назад у нас нету. Если ни с чемразойдемся – сами знаете: утром побежим друг на дружку доносить, кто скорее.

По горнице прокатился смешок.

– А как мы к вору в терем-то войдем? – не унимался Татищев.– Ты так и не сказал. Там и ворота кованы, и караул крепкий.

– Войдем, Михаила, войдем, – успокоил его Шуйский и вдругрезко повернулся к двери, прислушиваясь.