– Да-да, тот самый фонтан, могучее барокко,ядовито-голубая вода, монеты на потрескавшемся дне, а вокруг вавилонский гогот,жужжание кинокамер, пары алкоголя, никотина и парфюмерии, поднимающиеся в рыжееночное небо Вечного города. Так было повсюду в тот сезон: и на площади Испании,и на Виа-дель-Корсо, на Виа-Национале и Трастевере – везде бродили толпывзвинченных до предела туристов. Рим в тот год стал поистине центром мира.Старая глава соединилась с новой, созданной фильмами о грехе и романами гомосексуалистов.

Все столики, выставленные на тротуары, были заняты, а взабегаловках люди стояли плечом к плечу и дули джин-энд-тоник, кампари со льдоми пиво. Между тем, старик, как ты, наверное, догадываешься, мне тоже хотелосьвыпить.

– Догадываюсь. Мне тоже хотелось тогда выпить.

– Вообрази, я был в Риме совершенно один. Советскийчеловек один в Риме и с лишними лирами в кармане! Сенсация, триумф новой эры!Наша делегация утром улетела в Москву, а мне разрешили одному ехать из Рима вБелград на симпозиум. Каково? Наш «Иван Иванович» две ночи висел на телефоне,чтобы получить это разрешение, и добился. Симпатичнейший был человек, старыйчекист, усмиритель Туркестана.

– Ты странные вещи рассказываешь, старик.

– Почему, старичок?

– Да потому, что и со мной было такое же: Рим, духота,старый чекист на телефоне, только мой симпатяга был специалистом по прибалтам,по «лесным братьям», а ехать я должен был из Рима не в Белград, а в Любляну.

– Ну хорошо, может быть, ты будешь рассказывать дальше?

– Зачем же? Продолжай. Я просто удивился некоторымсовпадениям. Рим, понимаешь ли, духота, желание выпить… А женщину тебе нехотелось, старик?

– Дико! До головокружения, до постыдного тремора новсех членах. Да, может быть, ты видел меня в ту ночь возне фонтана Треви?

– Вряд ли. Я бродил тогда, как шакал, по площадиИспании. Рассказывай.

– Вдруг я увидел, что освободилось одно место замаленьким столиком возле водосточной трубы. Там, привалившись плечом кзаплесневелой стене, сидел священник. Он курил и смотрел в одну точку, словноослепленный бесчисленными радужными дугами фонтана, и не сразу откликнулся,когда я попросил разрешения сесть рядом.

– А как ты попросил, старичок?

– Не ехидничай. По-итальянски и попросил – пермессо? Аон мне ответил «гоу ахед», он принял меня за американца.

– То-то ты был счастлив!

– Вот именно. Ведь нам так приятно, когда в нас не узнают русских. Дожили, стыдимся своей крови! Я разозлился на самого себя и,вместо модного в то лето джина с тоником, заказал тройную водку и махнул еезалпом – дескать, русский я Иван, удивляйтесь моей богатырской силе!

Священник даже и не заметил этого молодечества, он былпогружен в свои мысли, но с соседнего столика мне мягко поаплодировала какая-тонемолодая английская выдра. Там тогда, помнишь, было по ночам какое-то особоенастроение, нечто вроде братства – все, мол, мы здесь беспечные космополиты ибродяги, свободный мир, закат цивилизации, царство цветов.

Она была такая холеная, чистая, благоуханная, эта выдра! Арядом с ней сидел такой либеральный, такой самоироничный и элегантный спутник!А я был такой потный, неловкий и замороченный русский! Тройная водка сработалабыстро, и я обратился к даме с любезнейшей улыбкой на диалекте Пионерскогорынка:

– Хочешь, загоню тебе дурака под кожу?

– Пардон? – с самым искренним добросердечием ивниманием повернула она ко мне свое чистое лицо, прошедшее сквозь аттракционыЕлены Рубинштейн. Ее спутник, учтиво склонив пробор и наморщив лоб, попыталсяпроникнуть в темный мир варварского языка.

– Это вы меня пардон, госпожа блядища, – церемоннопродолжал я. – Дело в том, что, как поется в песне, «баб не видел я годачетыре», а потому с удовольствием отодрал бы вас в любом удобном для вас месте,хотя бы в сортире. Син-серли, юорс труди, вас ебут, а вы вздремнули, вукомпрене?

– Excuse us, sir. – Интеллектуал-тори почесалноготком ус и дружески мне улыбнулся. – Ни я, ни моя жена не понимаемвашего языка. Вы серб? Может быть, выпьем вместе?

Мне стало стыдно, я почувствовал к нему симпатию и пересталвожделеть его выдру. Секунду я раздумывал, принять ли приглашение, как вдругмой сосед-священник чуть пригнулся ко мне и сказал с улыбочкой сквозьсигаретный дым:

– Ты, кореш, с этими хохмами можешь проколоться. Не такмало на Западе людей, знающих русский, а есть такие, как видишь, что и по фенеботают.

– Старик, если бы ожили скульптуры фонтана Треви, я былбы меньше поражен! Я был просто оглушен!

– А испугался-то как!

– Еще бы! Лента ужаснейших слов пронеслась в голове –НТС, ЦРУ, ЧЕКА, святая инквизиция, западня, провокация… Подсадили, подсадили комне своего агента какие-то ужасные силы! Кто-то охотится за мной!

– Да как же его могли ко мне подсадить, если я сам кнему подсел?

– Вот именно. Но эта мысль пришла ко мне уже после.Первые минуты я сидел оглушенный и, словно сквозь вату, как будто в большомотдалении, слышал, как англичане встали, как чугунные ножки стульев карябнулипо асфальту, как женский голос сказал: «Знаешь мне показалось, что этот сербпредложил мне переспать с ним», а мужской голос ей ответил: «В таком случаеоставь ему наш телефон…»

Прошло, должно быть, несколько минут, прежде чем я совладалс собой. Священник все это время молчал и крутил ложечку в кофейной чашечке.Наконец я смог посмотреть на него внимательно.

Ему было слегка, а может быть, и сильно за сорок. Крепкоочерченное лицо, короткая стрижка, чуть седоватые виски, загорелая кожа снесколькими старыми шрамами – он больше был похож на профессиональногохоккеиста, чем на священника. Под черной рясой, с глухим воротником,угадывалось сухое тренированное тело. Все это было неудивительно, такихспортсменов-иезуитов сейчас немало. Удивительно было то, что в его обликепроглядывало что-то неуловимо советское, что-то типичное для советских егопоколения, именно его поколения, а не нашего.

– Ты прав, ведь у каждого поколения есть какая-тоневидимая морщинка, которая освещает все лицо.

– Простите, мне показалось, что вы обратились ко мнепо-русски, – осторожно проговорил я.

– Вы не ошиблись. – Он поднял глаза, и смирение,мягкость, отеческая милость тут же преобразили его лицо – передо мной был ужеявный патер.

– Однако… насколько я понимаю… вы католическийсвященник?