пером союзников, сочинявших воззвания и объяснения; все главнейшие их бумаги составлены Кликом. Он был женат на дочери генерала К. Г. Армфельта и этим, главным образом, объясняется, что этот старый воин примкнул к мятежникам и окончил свои дни в заключении. рассказывают, что Клик находился в прекрасном имении своей матери; блестящий бал был в полном разгаре, когда по льду из Экенеса явились ратники, чтобы арестовать его. Узнав об этом, он удалился в смежную комнату, захватил секретные бумаги и через окно скрылся в ближайших горах. Передав затем бумаги своему другу А. И. Аминову, он вместе с Ладо перешел границу и отправился в Петербург. Самостоятельность Финляндии он признавал неосуществимой глупостью. Клик всех обвинял и разоблачал, хотя сам вел себя как ловкий шулер. Он присягнул на верность России, но пути отступления для себя в Швецию старался сохранить, думая о возвращении на родину. Положение его в России было трудное, но нужды он не терпел. Единовременно он получил 5 тыс. р. и пользовался пенсией в 2 тыс. р.

В июне 1789 г. Густав из Пикала написал государственному дротсу графу Вахмейстеру: «После того, как г. Спренгтпортен открыто наступает вместе с неприятелем и во время атаки на Порасалми ранен в сражении против моих войск, я нахожу, что чиновник, который, согласно древним законам королевства, обязан преследовать государственных изменников, должен исполнить свой долг».

Процесс аньяльцев продолжался до начала 1790 г., занимая общество своими подробностями и разветвлениями. Множество лиц пришло в движение, пытаясь своими ходатайствами смягчить участь подсудимых. Даже Екатерина II сделала слабую попытку ввести в статью мирного договора положение в их пользу. Виновных предали военному суду, который вынес свой вердикт в апреле 1790 г., приговорив одних к лишению чести, имущества и жизни посредством обезглавления, других — расстреляния, а большинство были исключены со службы, заключены в крепости или же сосланы на остров Св. Варфоломея.

Спренгтпортен оставался шведским подданным, хотя и состоял на иностранной службе. Пользуясь этим, Густав III обвинял его в государственной измене. Г. М. Спренгтпортена Абоский гофгерихт, в начале 1790 г., приговорил к лишению чести, имущества и жизни посредством обезглавления. Король утвердил этот приговор. Имена бежавших в Россию были прибиты к виселице, а имения их конфискованы.

Наиболее трагичной оказалась судьба полковника Хестеску. Слабый по характеру, он подпал влиянию своего двоюродного брата и друга, хитрого крамольника Андерса Йохана Йегергорна. Действиями Хестеску был лично оскорблен Густав и этого он не простил заговорщику несмотря на то, что за несчастного молили сестра короля, Софья Альбертина, и близкий к Густаву поэт Леопольд. Хестеску мужественно и достойно отстаивал себя на суде; но сильно уличающих его свидетельств нельзя было оспорить. Дважды ему давали возможность бежать, но он рыцарски отказался. Приобщивший его пастор уступал ему свою одежду и соглашался остаться за него в тюрьме, но Хестеску не воспользовался его услугами. Его привезли на место казни; он взошел на эшафот и все еще с надеждой всматривался вдаль, ожидая царского посланца с словом помилования. Но его не было, и голова скатилась на плаху. Товарищи Хестеску по заговору оказались счастливее его. Он позволил себе усомниться в силе и значении королевской власти, и Густав неумолимо покарал его. Жена полковника пережила его на 51 год, не снимая глубокого траура и ведя строго затворническую жизнь в своем имении.

О господствовавшем в финляндском обществе политическом мировоззрении можно в известной мере судить по словам профессора Портана. Он находил, что только сильная королевская власть, поддержанная народом, особенно крестьянами, могла способствовать существованию и развитию шведского государства. Бюрократии он не доверял, а демократия, в таком виде, в каком она выступила в французскую революцию, пугала его, потому что она почти всегда обращалась в действительную, хотя иногда и в скрытую, аристократию или олигархию. Он уже ранее предчувствовал, что французская революция приведет к деспотизму. «До чего французы безумны, — восклицает Портан в 1794 г., — и какие большие шаги делает там крамола в пользу аристократического управления, за которым последует «деспотизм вместо старой её демократии». Только король, наделенный значительной властью и доброй волей, может обеспечить свободу. Опыт вполне подтвердил, что представительство, в котором высшая власть находится в руках земских сословий, противно здравому рассудку; представительство тогда полезно, когда вместе с королем, общими силами, трудится на благо народа. Только при таком правительстве государство может устоять против могущественного соседа и не дело народа заниматься улучшением форм правления».

Свою принципиальную точку зрения он высказал в то время, когда трон был занят личностью, недостаточно для него симпатичной. Приветливость и снисходительность Густава III казались Портану показными, и потому были ему неприятны; систему его внешней политики он находил опасной. (Его недоверие подтвердилось в известной мере после смерти короля, благодаря разоблачениям, сделанным на армфельтовском процессе, по вопросу о планах относительно Норвегии. Теперь Портан вспоминал, что «в 1786 или 1787 гг. слышал, как русский Спренгтпортен говорил, — но тогда принял это заявление за клевету, — что этот господин действительно готов отдать Финляндию русским, если они ему помогут или по крайней мере позволят отнять Норвегию».

Справедливость требует оговорить, что Портан так же, как его коллега по университету, Калониус, находился в упорной оппозиции Густаву III, а потому усердно подбирал все, говорившее не в пользу короля.

Портана беспокоило то, что чиновники в Финляндии нередко позволяли себе такие поступки по отношению к крестьянам, которые укрепляли в них старинную ненависть к господам. Размежевание общин, например, производилось именно таким способом, что оно изнуряло «бедный народ» и явилось грубой несправедливостью. Рустгальтеров и земледельцев, поставлявших солдат (rotebönder), мучили весной 1796 г., когда внезапно и бесцельно приказано было произвести сборы полков. Уже с древних времен дворяне обращались жестоко и корыстолюбиво с крестьянами, почему неудивительно, если финский крестьянин питал одинаково неугасимую ненависть как к господам, так и к русским.

Портан отрицал проект аньяльцев и аньяльский союз. В письме к Росенштейну он не допускал мысли, чтобы эти стремления могли быть распространены в университете. В письме к Линдену от 26 декабря 1788 г. он пишет; но если имелось хоть малейшее основание подозревать, что финны склонны были сочувствовать такому безумному и преступному проекту, то это будет большая несправедливость относительно моих соотечественников. Быть может 4 или 6 дворянским сумасбродам, — которые этим надеялись покорить своих земляков и по-лифляндски обратить их в своих рабов, — действительно понравилась такая идея, которую некоторые эмиссары осмелились представить своим единомышленникам, но такая грубая западня всеми благомыслящими людьми признавалась одинаково презираемой и отвратительной: