что ампутировать руку нужно было обязательно, а на эту операцию решиться не осмеливался. Позвали военного лекаря, который с первого взгляда этот приговор подтвердил.

Это был русский, человек уже немолодой, закалённый в госпитальной практике и в опытах in anima vili, притом невыносящий поляков, потому что польские доктора знали больше, чем он; поэтому он обошёлся с пленником, сочетая невольную неловкость с преднамеренной грубостью, как привык с солдатами, не уважая ни несчастья, ни страдания, насмехаясь над обеими. Для него поляк был меньше чем человек. Юлиуш почувствовал себя тем более храбрым, чем более жестоким был мучитель; он сосредоточил в себе всю силу духа, чтобы даже не стонать, что ещё больше разозлило доктора Савирова.

Он не жалел средств, чтобы вызвать сетование и просьбу сжалиться, которая позволила бы ему ответить насмешкой, но тщетно. Юлиуш до конца закусывал губы и, закрыв глаза, казался окаменевшим, только трупная бледность покрыла лицо. Палач, наконец, устал и, доверив перевязку цирюльникам, сам в задумчивости вернулся к начальнику военному.

– Ну? И что? – спросил полковник. – Вы перевязали его?

– Белая ручка поляка лежит на столе… – сказал, покачивая головой, Савиров, – но вы ошибаетесь, думая, что от этого пленника что-нибудь добьётесь! Напрасно посылать его в Варшаву и допрашивать! Этот негодяй твёрд! Я испытывал его, но он не застонал… О! Когда резали! Мне ещё не доводилось делать ампутацию, которую так легко переносили. Должно быть, это какой-нибудь важнейший бунтовщик… даст себя зарезать и повесить, а не скажет ни слова, за это вам ручаюсь.

Полковник усмехнулся, у него был опыт в этом оноше-нии.

– Стефан Прокопович, – отвечал он, – короткую боль, получасовую, каждый храбрый человек выдержит, но медленную и долгую пытку… Вы доктор, а людей не знаете и поляка не знаете! Поляк даст себя обезглавить, но не вынесет порой голода, холода и тягот тюремного заключения. Они там в Варшаве уже знают, как вести себя с ними. Лишь бы доехал.

– О! Доедет, за это ручаюсь! – сказал Савиров.

– Ну, тогда пусть едет. Можно его сейчас отправить?

– Всё равно, умереть не умрёт, а если горячка усилится и он будет больше страдать, вы что, его жалеть будете?

Полковник с усмешкой пожал плечами, доктор тоже; больше не было необходимости говорить.

– Одним из них меньше, – прибавил лекарь, – и матушке России легче. Исправить мы их не исправим, а избавиться нужно. Если сдохнет, то сдохнет!

На следующий день Юлиуша с одной рукой и ужасной горячкой посадили в экипаж, который забрали у одного из граждан под названием реквизиции (который потом офицер себе присвоил) и почтой повезли его в Варшаву.

Но в первые сутки болезнь так усилилась, что из страха, как бы измученный Юлиуш не умер, они остановились в первом местечке по дороге. Военный начальник, в котором заговорило некое человеческое чувство и пробилось сквозь мундир, приказал поместить пленника под стражей в военном лазарете. Использовали всевозможные средства, чтобы остановить горячку и избавить от опасности, но нужно было несколько недель, чтобы он мог отправиться в дальнейшую дорогу.

Его срочно требовали из Варшавы, поскольку исчезновение позволяло догадываться о его соучастии, а любой чуть более значительный человек казался властям одним из самых важных членов народого правительства.

Дело шло не столько о том, чтобы повесить, потому что было кого вешать, как о том, чтобы вытянуть из него какие-нибудь признания. Таким образом, выслали Юлиуша в цитадель, но и там его нельзя было поместить иначе, как в лазарет. Несмотря на моральную силу и стойкий характер, после пережитых испытаниях Юлиуш был едва полуживым существом, требующим только смерти и конца. С того времени, как ему ампутировали руку, он почти не открывал рта, решив молчанием сбывать все вопросы, даже не думая защищаться. Руганью, угрозами, оскорблениями ничего от него не добились, каменел только от них; раненого и больного бить не осмеливались, не из сострадания, но опасаясь, как бы не умер и не унёс с собой в могилу тайну.

До сих пор Юлиуш думал, что даже имени его не знали; но в результате новостей, полученных из Австрии, от пограничных властей и предпринятым допросам в Варшаве, вскоре он убедился, что его имя было известно, прошлое не чуждо. Его это мало волновало; он надеялся, что состояние раны ухудшится и приведёт к смерти; несколько раз ночью он разрывал бинты, но за ним бдительно следили, здоровье возвращалось самым непонятным образом, исчерпанные жизненные ресурсы удивительно восстанавливались.

После того, как вернулись силы, когда его поставили перед следственной комиссией, калеку без руки, среди заседающих в ней он заметил старого приятеля, школьного товарища, о новом высоком призвании которого он совсем не знал. Его взгляд упал на бледное лицо негодяя, который прикрытые очками глаза спрятал в бумагах. Он сам не знал, радоваться или бояться.

Притворяться немым было трудно, поэтому на первый вопрос Юлиуш отвечал, что не знал, за что его схватила пограничная стража, что ехал к родственникам в Галицию с паспортом, что ночью заблудился, и, не чувствуя себя ни в чём виновным, объясняться не видит причины.

Некоторое время поискав в бумагах, один из членов комиссии холодно ответил на это прочтением обширного рапорта, который весьма подробно описывал жизнь, мысли, труды и всякие дела обвиняемого на родине и за границей. Было в этом много правды, но незнание людей и отношений намешало столько же лжи, так, что этот акт казался очень странным, с одной стороны открывая такие вещи, о которых мало кто мог знать, с другой навязывая совсем неверные выводы и догадки.

Это сейчас можно увидеть во всех выводах официальной журналистики и следствий, основанных на плохо понятой информации, в которых пойманная правда самым странным образом используется и искажена невежеством страны.

Чтение этого важного документа продолжалось довольно долго; он породил в нём самые болезненные чувства, новую догадку, что был предан той, которую любил. Правда, он с возмущением её отталкивал, но это предположение сильно на него давило. Ему казалось, что, никто, кроме неё, не мог так знать всех приключений и тайн его жизни… чувствовал в этом её руку.

– Этого быть не может! – сказал он про себя, а окровавленное сердце отвечало: «На этом свете всё может быть, а быстрее всего то зло, которого человек меньше всего ждёт.

Задетый, сломленный этим предположением, не думая ни защищаться, ни перечить, Юлиуш отвечал только:

– Поскольку вы так хорошо обо всём осведомлены касательно меня, не думаю, что я обязан ещё что-либо объяснять. Прошу меня судить.

Ловкие инквизиторы, как они привыкли, тщетно пытались внушить обвиняемому,