Ему казалось, что забиваться глубже не было необходимости; он забрался в кусты и упал под их сплетёнными ветвями; образ бедной Марии стоял перед его глазами, сердце к ней билось, – но это такое внезапное нападение, именно тогда, когда она нашла его, невольно пробудило в нём подозрение, которое он отталкивал от себя.

Увы! Злая мысль возвращается, когда добрая уходит. Она с чрезвычайной силой впилась в измученную грудь. Юлиуш был наказан за то, что полюбил отвергнутое существо, её прошлое довлело над ней и над ним. Напрасно он пытался обосновать, что она никакого участия в этом приключении принимать не могла, подозрение, которое он отталкивал, возвращалось, с каждым разом принося с собой в поддержку новые домыслы и признаки.

В этом несказанном мучении постепенно наступил вечер, смеркалось, а Юлиуш, не слыша погони, видя, что он в безопасности, рассчитав, что те, что его искали, уже, должно быть, уехали из хаты стражника, решил подползти к ней, чтобы проведать о случившемся.

С величайшей осторожностью, отодвигая ветки, он начал возвращаться к дому, но нелегко ему было найти к нему дорогу, хоть, казалось, что он был очень близко. В ту минуту, когда уже надеялся добраться до садика, он оказался в лесной чаще, и только тогда заметил, что совсем заплутал. Тогда он заново обернулся, ища собственные следы, вспоминая, как шёл раньше, но вечерние сумерки, увеличенные лесной тенью, заслоняющими небо деревьями, всё больше опускались на заросли, в которых на расстоянии шага ничего нельзя было разглядеть. Он падал в ямы и ударялся о стволы, которых не мог уже увидеть. Поэтому нужно было положиться на судьбу и инстинктом идти вслепую в одну сторону, потом в другую, прислушиваясь, не услышит ли голос Левка, или скрип колодца, и не укажет ли ему хату тихий разговор лесничего.

В конце концов он совсем не узнал места, в котором находился. Боялся закричать, чтобы не приманить пограничную стражу или какой-нибудь идущий патруль, кружащий у границы.

Метаясь в этой неопределённости по лесу и не зная, что делать, как быть, сквозь сплетённые ветки растительности, наконец, он заметил свет. Он обрадовался. Это была путеводная звезда! Он полагал, что она блестела из знакомого окошка стражника. Теперь он смелей пошёл прямо к нему, и через мгновение он действительно оказался недалеко от знакомой хаты. Он не смел, однако, приблизиться и войти, опасаясь, не ночевали ли в ней солдаты.

Тихо подкрадываясь, чтобы не произвести собой шелеста, он подошёл к стене с тыла и заглянул в окошко, но тотчас отступил. Комнаты были переполнены солдатами, в нескольких шагах от него, во дворе табором лежали крестьяне, пригнанные также на эту несчастную облаву. Таким образом, не было другого выхода, он должен был один ночью убежать как можно дальше. Лай Левка, который проснулся, услышав шелест веток поблизости, уже начинал привлекать внимание солдат; у Юлиуша едва было время отскочить в сторону и, более или менее обдумав направление, пошёл в глубь пущи.

Он знал, что не очень далеко стоит другая стража, с лесничим, которой он был знаком; туда обычно приходил транспорт, он не раз бывал там пешком. Ему казалось, что и ночью счастливая звезда его поведёт. Он думал заночевать там и позже послать к Андрюшке за одеждой и спрятанными ещё в хате бумагами, которые, как он надеялся, не были найдены.

Этот переход среди всё более глубокой темноты показался ему гораздо более трудным, чем он думал сначала; идти постоянно в одном направлении было практически невозможно; лес пересекали болота, деревья, непроходимые дебри, которые он должен был обходить, а, обойдя их, сбивался с пути и забывал дорогу, так что в конце концов сам не знал уже, как шёл и куда.

После долгого и изнурительного похода перед ним неожиданно начали редеть деревья и показалась какая-то дорога. Всё-таки Юлиуш не мог её ни узнать, ни вспомнить. Он как раз на неё вступал, когда внезапно послышался окрик русского солдата, и почти в то же время сверкнул выстрел. Бедняга почувствовал сильный удар в правое плечо – его перебила пуля.

Не издав крика, он припал к земле, полагая, что темнота его укроет, и что медленно, ползком он заползёт в глубь леса, но в ту же минуту почувствовал сильную руку, которая схватила его за горло.

Левой рукой он потянулся за револьвером и имел ещё силу выстрелить. Противник отпустил его, но тут же прибежал другой и схватил его за ноги, прижимая к земле и нанося удары. Ещё двое насело сразу на шею, а так как правая рука была перебита выстрелом, он сдался, не в состоянии больше защищаться, на милость пограничной страже.

Радость от поимки его была огромна, сразу разожгли огонь и, заметив господина в сюртуке вместо контрабандиста, которого надеялись схватить, начали его жадно обирать. Нет ничего ужасней, чем такие дикари, когда чувствуют себя победителями; они со звериной яростью издеваются тогда, когда им не угрожает никакая опасность. Юлиуш сразу почувствовал, как с него стянули одежду, таскали по земле и били, потом от сильной боли он ослаб и с вытекающей кровью он совсем потерял сознание. Ему казалось, что умирает. Увы! Он только потерял сознание, и вскоре очнулся.

Когда он открыл глаза и снова пришёл в себя, он увидел, что находится в каком-то здании, окружённый солдатами, связанный толстыми верёвками. Цирюльник-еврей из ближайшего городка осматривал его рану с неловкостью самоуверенного неуча. Это делали по приказу военного господина начальника, не от того, что его интересовала судьба несчастного и пробудилось сострадание, но от того, что лицо пленника и денежная сумма, найденная при нём (они избежали внимания первых грабителей, которые забрали только кошелёк), велели угадывать в нём какого-нибудь важного политического человека. Поэтому его лечили, чтобы дольше мучить, а прежде всего, чтобы что-нибудь от него узнать.

Русское правительство в течение очень долгого времени не могло напасть ни на один след организации; вначале ловили тех, кто умел молчать, или ничего, кроме общих фраз, рассказать не могли. Поэтому всякими способами пытались получить информацию. Юлиуш, естественно, был предназначен для Варшавы, где заседал главный трибунал, и поэтому хотели остановить кровотечение и быть уверенными, что в дороге не умрёт.

Это не было уважением к человеческой боли и человеку, но простой, холодный расчёт.

Впрочем, рана на самом деле была опасна, потому что кость была перебита, цирюльник даже не знал, что с нею делать, но предугадывал,