Джордж «Кэнди» Браун вроде бы умер во сне. Охранник,которого интервьюировали, сказал: «Этот человек был самым громким храпуном. Мышутили, что сокамерники убили бы его только за храп, если б он сидел в общейкамере». Врач что-то пробормотал насчёт остановки дыхания во сне и предположил,что Браун умер от возникших осложнений. Отметил, что взрослые от этого умираютредко, но тем не менее случай Брауна — не единичный.

Остановка дыхания во сне показалась мне неплохой версией, ноя подумал, что осложнением стал именно я. Соскоблив с себя большую частькраски, я поднялся в «Розовую малышку», чтобы посмотреть на Картину уже приутреннем свете. Не думал, что теперь она покажется мне такой же выдающейся, чтои ночью, перед тем как я спустился вниз, чтобы съесть целую коробку овсяныххлопьев… быть такого не могло, учитывая, как быстро я работал.

Но она была выдающейся. Я нарисовал Тину в джинсах ичистенькой розовой футболке, с рюкзачком за плечами. Я нарисовал Кэнди Брауна,также в джинсах, с пальцами, сомкнувшимися на запястье Тины. Её глаза смотрелина него, и её рот был чуть приоткрыт, словно она задавала вопрос, скорее всего:

«Чего вы хотите, мистер?» Его глаза смотрели на неё, полныечёрного умысла, но на остальной части лица никаких эмоций не отражалось, потомучто остальной части лица не было вовсе. Я не нарисовал ни нос, ни рот. У моегоКэнди Брауна под глазами белел чистый холст.

Из самолёта, который доставил меня во Флориду, я вышел втолстом полупальто с капюшоном, и этим утром надел его, когда похромал поберегу от «Розовой громады» к «Еl Palacio de Asesinos». Было холодно, ветер дулс Залива, и поверхность воды напоминала шероховатую сталь под пустынным небом.Если бы я знал, что это мой последний холодный день на Дьюма-Ки, я бы,возможно, посмаковал его… хотя вряд ли. С привычкой страдать от холода ярасстался с радостью.

В любом случае я едва осознавал, где нахожусь. На плече уменя висела холщёвая сумка, в которую я обычно собирал разные заинтересовавшиеменя предметы (отправляясь на прогулку, уже автоматически брал её с собой), нов это утро я не подобрал ни единой раковины или выброшенной на берег деревяшки.Просто шёл, подволакивая больную ногу, забыв и думать о ней, слушал посвистветра, в действительности не слыша его, наблюдал, как сыщики то подскакивают кприбою, то отпрыгивают от него, фактически не видя их.

Думал: «Я убил человека, точно так же, как убил собаку МоникиГолдстайн. Я знаю, звучит это как чушь, но…»

Только это не звучало как чушь. И не было чушью.

Я остановил дыхание Кэнди Брауна.

С южной стороны «Эль Паласио» была застеклённая терраса,одна стена которой смотрела на джунгли, а другая — на металлическую синевуЗалива. Элизабет сидела в инвалидном кресле, поднос для завтрака стоял наподлокотниках. Впервые за время нашего знакомства я увидел её привязанной.Поднос с кусочками омлета и хлебными крошками выглядел, как после кормлениямаленького ребёнка. Уайрман даже поил Элизабет соком из кружки-непроливайки. Вуглу работал маленький телевизор, настроенный на «Шестой канал». По-прежнемупоказывали «Только Кэнди, ничего, кроме Кэнди». Он умер, и «Шестой канал»кормился с его трупа. Кэнди другого и не заслуживал, но всё равно былопротивно.

— Думаю, она поела, — сказал Уайрман, — но, может, тыпосидишь с ней, пока я приготовлю омлет и сожгу тост?

— С радостью, но необходимости в этом нет. Я работалдопоздна, а потом немного перекусил.

Немного. Само собой. Выходя из дома, я заметил оставленную враковине салатную миску.

— Меня это не затруднит. Как твоя нога этим утром?

— Неплохо. — Я говорил правду. — Et tu, Brute?[108]

— Думаю, всё нормально, — отозвался Уайрман, но выглядел онусталым, а из по-прежнему налитого кровью глаза сочились слёзы. — Управлюсь запять минут.

Разум Элизабет отправился в самоволку. Когда я поднёс к еёрту кружку-непроливайку, она сделала один глоток и отвернула голову. Внеумолимом зимнем свете лицо её выглядело древним и растерянным. Я подумал, чтоинтересное у нас подобралось трио: впадающая в старческое слабоумие женщина,бывший адвокат с пулей в мозгу и бывший строитель-ампутант. Все с боевымишрамами на правой стороне головы. В телевизоре адвокат Кэнди Брауна (теперь ужебывший адвокат) требовал тщательного расследования. Элизабет, закрыв глаза,очевидно, выразила общее мнение всех жителей округа Сарасота на сей предмет.Навалившись на ремень (отчего внушительная грудь поднялась вверх), она заснула.

Уайрман принёс омлет на двоих, и я с жадностью набросился насвою половину. Элизабет захрапела. В одном сомнений быть не могло: если бы восне у неё случилась остановка дыхания, молодой она бы не умерла.

— Пропустил пятнышко на ухе, мучачо, — и Уайрман коснулсявилкой мочки своего уха.

— Что?

— Краска. На ухе.

— Да, — кивнул я. — Оттираться придётся пару дней.Забрызгался основательно.

— И что ты рисовал глубокой ночью?

— Сейчас не хочу говорить об этом. Он пожал плечами икивнул.

— У художников свои причуды. Само собой.

— Давай обойдёмся без этого.

— Грустно, так грустно. Я к тебе со всем уважением, а тыслышишь сарказм.

— Извини.

Он отмахнулся.

— Ешь свои huevos. Вырастешь большим и сильным, как Уайрман.

Я ел мои huevos. Элизабет храпела. Телевизор болтал. Теперьна электронную сцену вывели тётю Тины Гарибальди, молодую женщину, может, чутьстарше моей Мелинды. Она говорила, что штат Флорида, по мнению Господа, проявилмедлительность, вот Он и наказал «монстра». Сам. Я подумал: «По существу тыправа, мучача, только наказал „монстра“ не Бог».

— Выключи это безобразие, — попросил я. Он выключил,повернулся ко мне.

— Может, ты и прав насчёт причуд. Я решил выставить своикартины в «Скотто», если, конечно, этот Наннуцци ещё не передумал.

Уайрман улыбнулся и зааплодировал — тихонько, чтобы неразбудить Элизабет.

— Великолепно! Эдгар гонится за славы мыльным пузырём! Ипочему нет? Почему, чёрт побери, нет?