– Чепуха! – заявил вождь. – Поеду. И на Хлебную биржу, и назавод Михельсона поеду!

Он был возбужден, расхаживал по кабинету, заложив большиепальцы за проймы жилетки, и вдруг остановился, резко развернулся, уставился наФедора. Глаза сощурились так сильно, что казалось, он вообще ничего не видит.Ноздри быстро, тревожно трепетали. Молчание длилось бесконечно долго, хотяпрошло всего несколько секунд.

– Нет, – сказал Ильич, словно возражая кому-то, – нет. Тыостанешься здесь, с Марией Ильиничной.

– Почему, Владимир Ильич? – спросил Федор, не заметив отволнения, что вождь впервые обратился к нему «ты». Вождь никому никогда нетыкал, кроме членов своей семьи.

– Маняша простыла, чихает, кашляет, вот и стереги ее, лечи.

– Но Мария Ильинична, Надежда Константиновна просили, чтобыя непременно был с вами сегодня вечером на митингах, – растерянно пробормоталАгапкин.

Ленин не ответил, только поморщился и махнул рукой.

Он выехал из Кремля в половине шестого, без всякой охраны.Никого, кроме шофера Степана Гиля, с ним не было.

* * *

Москва, 2007

После разговора со стариком Кольт отправился назад, вресторанный кабинет, и в проеме, между тяжелыми шторами, столкнулся с ЕленойАлексеевной Орлик.

– Вы куда? – выпалил он и как будто нечаянно схватил ее заруку.

– К сожалению, мне уже пора, – она вздрогнула отнеожиданности, но руки не отняла.

– Как это – пора? Мы только что встретились. Очень давно невиделись.

– Ну, если я правильно поняла, вы летите завтра с нами. Такчто расстаемся ненадолго.

– Нет. Ничего не получается. Я лететь не могу, – Кольтговорил странным, чужим голосом, хрипло и отрывисто.

Бахрома шторы щекотала ему ухо. В полумраке лицо Орлик оказалосьсовсем близко. На низких каблуках, она была одного с ним роста, он почувствовалее дыхание, тонкие косточки запястья под пальцами.

В голове у него мгновенным горячим вихрем пронеслосьневероятно далекое воспоминание. Школьный актовый зал, пыльная каморка засценой, заставленная фанерными щитами, смутное лицо девочки из параллельногокласса. Обычно в каморку ходили курить, резаться в карты и рассказыватьпохабные анекдоты. Петя Кольт был отличником и в этих опасных забавах неучаствовал. В каморку он пошел за девочкой, бездумно, как лунатик. Там никогоне было. Зачем забрела туда девочка, неизвестно. Увидев его, она испугалась, аон, всегда такой спокойный и разумный, схватил ее за плечи и громко, мокрочмокнул в губы.

– Вот дурак! Совсем вообще того! – крикнула девочка,вырвалась, взглянула на него шальными блестящими глазами, покрутила пальцем увиска и умчалась прочь.

Она не знала, как его зовут. Она была из параллельногокласса, к тому же новенькая. Убегая, она задела ногой фанерный щит. Пыльнаякрасная громадина свалилась на Кольта, ободрала до крови скулу. Он непочувствовал боли. Он медленно слизывал с губ кисло-сладкий леденцовый вкуспервого в жизни поцелуя. Ему было тогда лет четырнадцать, кажется.

– Петр Борисович, что с вами? – изумленно спросила Орлик.

Кольт тянулся губами к ее губам. Он хотел ее поцеловать, ноей такое просто в голову не могло прийти, она решила, что ему нехорошо,все-таки человек пожилой, измотанный нервными перегрузками.

– Что? Сердце? У меня валидол есть. Хотите?

– Не надо. А впрочем, давайте. – Он сунул в рот таблетку. –Подождите две минуты, я попрощаюсь и отвезу вас.

– Спасибо. Я хотела немного пройтись пешком. Я живу тутнедалеко.

– Как пешком? Слякоть, снег.

– Ничего. Я люблю снег. Вы оставайтесь, я дойду сама.

– Две минуты. Только попрощаюсь, – повторил он, опять взялее за руку и повел назад, в кабинет.

Оттуда раздавался веселый нетрезвый гогот. Из троих пьян былтолько швейцарец. Зоя сидела молча, неподвижно, словно прекрасное изваяние.Тамерланов спиртного не употреблял, однако довольно лихо подыгрывал хмельномушвейцарцу.

– А, Петюня, садись, коньячок твой тебя заждался. Что будешьна десерт? Тут отличные профитроли, фирменный тортик, черничный со сливками.Очень рекомендую пирожные трюфели. У них, мерзавцев, свой кондитер, француз,десерты сочиняет феноменальные! Все хочу переманить к себе, да боюсь,растолстею.

– Герман, мне пора.

– Как это? Нет, ты погоди, сядь. Вот и Елена Алексеевнавернулась. Мы тебя не отпускаем. Сядь сию минуту! Елена Алексеевна, скажитеему, что мы его не отпускаем.

– Прости, дорогой, нам правда пора, – произнес Кольт ужеслегка раздраженно, с вымученной улыбкой.

– Что значит – нам? Куда ты мою профессоршу уводишь? ЕленаАлексеевна, что за дела? – он подмигнул и погрозил пальцем.

– Герман Ефремович, я вовсе не вернулась, я ухожу. ПетрБорисович меня проводит.

– Ага. Понял. Проводишь, а потом назад.

– Нет. Все, Герман. До свиданья. Рад был тебя повидать.

– Ох, Петя, а как я рад, ты не представляешь! Значит, дозавтра. Часам к трем подъезжай на аэродром.

– Хорошо, договорились. – Кольт пожал руку швейцарцу, сТамерлановым трижды поцеловался.

Между тем торжественная часть церемонии закончилось. Публикаиз зала высыпала в фойе, чтобы потом подняться по мраморной лестнице наверх,где были накрыты столы к фуршету.

Петр Борисович рассчитывал ускользнуть черезадминистративный выход и быстро повел Орлик от ресторана вправо, но онасказала:

– Подождите, мне надо взять пальто в гардеробе.

Пришлось идти налево, к гардеробу, через фойе. Иного пути небыло. Оставалась надежда, что лауреатка среди обычной публики не появится.Светик имела привычку менять наряды в течение вечера минимум один раз.

«Сейчас они обе должны быть наверху, в гримуборной. Светикпереодевается к фуршету, Наташа с ней, контролирует процесс», – подумал Кольт.

Но он ошибся. Именно в тот момент, когда Орлик искаланомерок в сумочке, Светик, уже переодетая, в черном узком платье вместо пышногорозового, с бокалом шампанского в руке, возникла в огромном зеркале. Кольтпопытался не встречаться с ней взглядом, отвернулся от зеркала, взял у Орликномерок и услышал за спиной родной голос:

– Папа, блин, ну что за дела? Я тебя везде ищу.