Я хотел забыться, а все-таки греб руками, и судорогаотпустила, и даже удалось избавиться от одного ботинка. Свет становился всеярче, толща воды таяла надо мной. Я почувствовал, как что-то большое, теплоеподталкивает меня снизу. Бобр опять появился рядом, с твердым намерением спастименя.

Когда ангельские голоса стали звучать настолько близко иясно, что я мог разобрать отдельные слова, грудь мою наполнил огонь. Это былтот самый вдох, о котором умоляли мои бедные легкие, мое глупое испуганноесердце. Острая, непереносимая боль заставила меня мгновенно забыть, о чем пелиангелы. Может быть, это правильно, потому что, зная их песни, как-то неловкопроизносить потом наши обычные земные слова и тем более сочинять истории. Еслибы я запомнил хотя бы маленький отрывок, хотя бы легкий отзвук ангельскихпесен, я бы смущенно онемел на всю оставшуюся жизнь.

Несмотря на жгучую боль, я хватал ртом чистый прохладныйвоздух. Сознание постепенно возвращалось ко мне, а вместе с ним страх, чтосейчас меня заметят. Я не мог понять, где именно довелось мне всплыть наповерхность и насколько хорошо видна моя голова с берега. Перед глазами леталиогненные кольца. Я услышал отчетливый и весьма неприятный звук. Рычание мотора.Да, они спустили на воду катер. Они спешили. Я нужен им живой, но мертвого онитоже обязаны отыскать и предъявить хозяевам. Конечно, они не успокоятся, покане обнаружат меня – в одном из двух вариантов.

Бобр оставался рядом, колотил по воде своим плоским широкимхвостом. Брызги летели во все стороны. Надышавшись вдоволь, я опять нырнул.Бобр тоже нырнул и поплыл впереди. Следуя за ним, я скоро оказался в узкомподводном туннеле. Там было темно, и единственным моим ориентиром служилиравномерные шлепки бобрового хвоста.

Не знаю, как долго мы плыли. Когда мне опять срочнопонадобилось вдохнуть, такой возможности у меня уже не было. Туннель оказалсяловушкой. Впрочем, я так устал, что мне это было уже почти безразлично.Последнее, что я запомнил, – сильный, упругий удар снизу и несколько новых,жгучих, мучительных вдохов».

Москва, 1918

Каждую пятницу по всей Москве проходили митинги, партийныелидеры выступали перед массами, за день полагалось появиться в несколькихместах. Ради безопасности лидеров маршруты держались в секрете. Вечером вчетверг, 29 августа, Ленин получил записку от Свердлова.

«Владимир Ильич! Прошу назначить заседание Совнаркома назавтра не ранее девяти часов вечера. Завтра по всем районам крупные митинги поплану, о котором мы с вами уславливались; предупредите всех совнаркомщиков, чтов случае приглашения или назначения на митинги никто не имеет праваотказываться. Митинги начинаются с шести часов вечера».

Прочитав записку, вождь несколько секунд сидел в оцепенении,глядел, не моргая, в одну точку. Глаза расширились. Федору показалось, чтосейчас начнется очередной припадок. Он не понимал, с чего это вдруг ЯковМихайлович сообщает вождю то, что и так известно, да еще в письменной форме. Иэто странное указание: «предупредите всех». Путевки на пятничные митингираспределяют агитотдел ВЦИК и Секретариат ЦК, они напрямую подчинены Свердлову,предупреждать должны секретари, а не вождь.

– Уславливались, уславливались, – медленно, по слогам,повторил Ильич.

Приступа не последовало, однако ночью он почти не спал.

Утром 30 августа над Кремлем кружили тучи ворон. Они летелина блеск куполов, собирались в огромные стаи, кричали уныло и страшно, как накладбище.

К полудню к вождю в кабинет явился Дзержинский. Об отставкекак будто забыли. Железный Феликс недавно вернулся из Швейцарии, приступил ксвоим прежним обязанностям и выглядел настоящим франтом. Вместо привычнойпудовой шинели до пят – шерстяная тройка приятного кремового цвета. Вместогрубых солдатских сапог – новенькие светлые ботинки из мягкой кожи. Ленин,равнодушный к одежде, годами носивший один костюм, один галстук, окинулЖелезного Феликса насмешливым взглядом, иронически шевельнул бровями иприсвистнул.

Дзержинский курил тонкие ароматные папироски, покачивалногой, огорченно косился на штанину, заляпанную московской грязью.

– Да, Феликс Эдмундович, это вам не Альпы, и даже не Цюрих,– ехидно заметил вождь, – фу, надымили вы здесь.

Он открыл окно. Кабинет наполнился сырым утренним ветром иоглушительным вороньим криком.

– Каркают, каркают, мерзость какая, – пробормотал Дзержинский.

– Еще и гадят. – Ленин нервно потер ладони. – Ну, да ладно,сусальное золото обдерем с куполов, вот и не будут больше летать.

Полчаса назад из Питера пришло сообщение о злодейскомубийстве председателя ПетроЧК товарища Урицкого. Железный Феликс должен быллично расследовать дело. Ехать ему явно не хотелось.

– Владимир Ильич, я обязан быть здесь, рядом с вами.Положение тревожное, очевидно, что это заговор, действует мощная, отличнозаконспирированная организация. На одном Урицком они не остановятся, главная ихцель вы, Владимир Ильич.

– Ерунда! Ничего слушать не хочу! Отправляйтесь немедленно,– крикнул Ленин, пожалуй, слишком резко и тут же добавил мягче, со своейнеотразимой лукавой улыбкой с ямочками: – Только не забудьте переодеться.

– Надеюсь, митинговать вы сегодня не будете? – спросил напрощание Дзержинский.

– Может, и не буду, – рассеянно кивнул вождь.

К обеду пришел Бухарин. Белолицый, приятный, улыбчивый,«любимец партии», он казался принцем в стане разбойников, пылким романтикомсреди холодных циников. Он был умней и начитанней прочих товарищей, но мягок,слаб. На заседаниях Политбюро он дурачился, всех смешил. Мог скорчить рожу илипройтись на руках по ковру в зале заседаний. Ленину нравились невинные детскиевыходки, он к Бухарчику был привязан, с несвойственной ему сентиментальностьюназывал Николая Ивановича «золотое дитя революции».

– Ни в коем случае нельзя никуда выезжать! – заявило«золотое дитя» за обедом. – Это опасно, это безумие, после того что случилосьсегодня с Урицким, из Кремля лучше вообще не высовываться.

– Да, Володя, не надо тебе ни на какие митинги, – сказалаМария Ильинична.

Надежда Константиновна принялась с жаром доказывать, чтоИльич просто обязан остаться дома в такой тревожный день, он не имеет праварисковать жизнью, это преступно не только по отношению к семье, этопреступление перед партией, перед общим делом, перед всем пролетариатом.

– Что вы переполошились? Я и не собираюсь никуда ехать.

После обеда стало известно, что по распоряжению Московскогокомитета партии все выезды крупных руководителей на митинги отменяются.