Я постоял, прислушался. Но ничего не услышал, кромескорбного крика птиц. А еще гула – это гудели пчелы и комары. От жары я весьпокрылся липким потом.

Дом выглядел таким же необитаемым, как прежде. Но это ещеничего не значило.

Как бы там ни было, в первую очередь меня притягивал к себемавзолей – или то, чем на самом деле было это сооружение. К нему я инаправился, чтобы рассмотреть внимательнее, чем в первый раз.

Никаких дверей – я опять в этом убедился. Так что жевсе-таки внутри?

Что касается процессии, вырезанной по золоту, то теперь я былуверен, что это римские фигуры и что они изображают скорбь: женщины рыдают, амужчины бьют себя по лбу сжатыми кулаками.

На последней панели, на которой были изображены только троеплачущих детей, оказалась фоновая гравировка – деталь, которую я прежде незаметил.

В самом углу панели я нащупал изображение горы с остройвершиной, взорвавшейся пламенем, и над всем этим разлилось огромное тяжелоеоблако. Справа от горы, чуть пониже, находилось изображение маленького города,обнесенного стеной, – он был вырезан до мельчайших деталей, и сразу былоясно, что ему угрожает зловещее облако из взорвавшейся горы.

"Вулкан. Древний Рим. Город. Скорбящие люди".Должно быть, это гора Везувий, а изображенный город не что иное, как знаменитыеПомпеи.

Даже я, почти нигде не бывавший, знал всю историю изверженияВезувия в семьдесят девятом году нашей эры, когда под пеплом погибли Геркулануми Помпеи. Их обнаружили только в восемнадцатом веке, и если я и хотелотправиться куда-то за пределы округа Руби-Ривер, то именно на развалиныПомпеи. Меня всегда захватывала трагедия этих погибших под пеплом городов,иногда даже причиняя душевную боль.

Конечно, Помпеи и Геркуланум располагались на берегуНеаполитанского залива, а Манфред как раз возил Ревекку в Неаполь. Везувийвозвышался над Неаполем, и Ревекка кричала: "Вспомни Неаполь", когдаМанфред бил ее, когда выволакивал из дома.

И снова на меня накатила волна дурноты, послышались тихиеголоса. Я наклонился и уперся лбом в золотую резьбу.

В воздухе запахло цветами. Аромат глицинии? Мои чувства былисумбурны. Во рту пересохло, по телу струился пот.

Я услышал, как всхлипывает Ревекка: "Что они сделали сомной, Квинн, что они сделали".

Невероятным усилием воли я прогнал дурноту. Все это время япростоял на коленях, а теперь, подняв глаза, понял, что по верхнему краюзолотых пластин, под самой гранитной крышей сооружения, проходит надпись,которую я раньше не видел из-за яркого блеска золота на солнце.

Я дважды обошел мавзолей. Слова были латинские, так чтопонять что-либо мне не удалось, кроме имени – Петрония – и таких слов, как"спать" и "смерть".

Я выругал себя за то, что не захватил бумагу, – при мнебыли лишь письма к нарушителю прав собственности, но потом решил, что могупожертвовать одним экземпляром, вынул ручку и скопировал всю надпись, два разаобойдя монумент, чтобы проверить, не наделал ли ошибок.

Теперь меня мучила жажда, и я вернулся к пироге, забралмаленькую пластиковую сумку-холодильник, приготовленную мне в дорогу Жасмин, иушел в дом.

Все стояло на своих местах, как вчера. Я потихоньку поднялсяна второй этаж и вновь уставился на железные цепи. Только сейчас я с ужасомзаметил, что пятая цепь, с крюком на конце, была несколько короче остальных, нотак и не понял, для чего она предназначалась. Крюки были также вделаны в стену.Их я тоже прежде не видел. Теперь в черном вязком месиве я разглядел еще большечеловеческих костей.

Крепко держа дрожащими руками фотоаппарат, я сделал дваснимка, потом отошел немного назад и щелкнул еще пару раз. Что там получится –я не знал и мог только сделать еще два крупных плана в надежде, что найдетсячеловек, который мне поверит.

Опустившись на колени, я дотронулся дотого, что походило наостатки человеческих волос. По коже пробежал неприятный холодок, и я снова, каксквозь сон, услышал смех, а потом послышался крик, гортанный, скорее похожий настон. Он прозвучал снова, мучительный и страшный. Я отпрянул, не в силахзаставить себя вновь приблизиться к останкам.

Я сфотографировал комнату, потом спустился на первый этаж,где сделал фото мраморного стола и золотого кресла в римском стиле, снял напленку камин с горой полусожженных дров и пеплом, сделал крупный снимок вбеспорядке сваленных на письменном столе книг.

Затем я покинул Хижину Отшельника и сфотографировал общийплан. Сделал снимки и мавзолея, а также, зажав пальцем отверстие вспышки, чтобыне было отблеска от золота, крупно сфотографировал фигуры, надеясь, что онидостаточно освещены.

"Жасмин, я буду вечно любить тебя", – сказаля. Спрятав камеру в верхний карман жилета, я застегнул его на молнию и решил,что вот теперь-то я докажу всему миру, что говорил правду и о самом острове, ио темном прошлом Манфреда.

Но был ли в том смысл? А вдруг это какой-то сумасшедший поэтпробирался сюда, чтобы в одиночестве посидеть в золотом кресле, немногопоработать, а потом убраться к себе? А книги он забыл, потому что они ему былине нужны. Может быть, это был какой-то юноша вроде меня.

Кстати, который теперь час? Наверное, немногим большедвенадцати пополудни, а я успел так проголодаться, что меня даже подташнивало.

Но оставалось еще одно дело: оставить письма незнакомцу. Янемедленно этим занялся. Одно письмо прикрепил кнопкой к деревянной двери,другое развернул на мраморном столе, положив на уголки книги, а последнееповесил на стену возле лестницы.

Я решил, что исполнил свой долг, и теперь, чтобы справитьсяс растущей тошнотой, поднес сумку-холодильник к столу и опустился в римскоекресло. Гладкое кожаное сиденье оказалось невероятно удобным, как всегдабывает, если опускаешься в такое кресло, и я с радостью обнаружил, что Жасминуложила в сумку шесть банок пива. Разумеется, среди них оказалась и баночкаколы, а также бутерброды и даже яблоко, пристроенное на льду. Но шесть банокпива – это же надо!

Наверное, я никогда не забуду ту минуту. Но нет смыслазадерживаться на ней. Мне еще очень многое нужно рассказать. Позволь лишьдобавить, что я прошептал в пустоту: "Жасмин, может ли тридцатипятилетняяженщина закрутить роман с восемнадцатилетним парнем? Встретимся за домом вшесть".

К окончанию своего короткого монолога я успел проглотитьполбанки пива. Разорвав фольгу на бутербродах, таких толстых, с ветчиной, сыроми маслом – холодным, вкуснейшим маслом, – я проглотил оба в несколькоприемов. Затем вмиг уничтожил яблоко, прикончил первую банку пива и следомопустошил вторую.