в банановых шкурках, комках спагетти и не поддающихся идентификации отбросах, воняющих блевотиной. Тогда я о таких вещах не задумывалась. Впрочем, мистер Соренсон, по сути, не принадлежал к числу настоящих взрослых вроде учителей, директора или даже работников столовой, которые имели право ставить нас в угол. Мистер Соренсон был обычным дворником (так мы все тогда считали, а настоящие взрослые не удосуживались нас поправить, потому что на самом деле они тоже так считали) и существовал единственно для того, чтобы убирать за нами. Ходячая швабра. Но если бы мистер Соренсон не увидел, как я в слезах и соплях выхожу из дверей столовой, наверное, я поплелась бы в класс, к медсестре или, самое худшее, домой. Вместо этого мистер Соренсон просто помог мне решить проблему.

– Она наверняка в контейнере, – сказал он. – Поройся – и найдешь.

Хочешь знать, на что была похожа моя жизнь до тебя? Передо мной стоял выбор: явиться домой без пластинки или нырнуть в мусорный контейнер, и я не колебалась ни минуты.

Он помог мне забраться внутрь. Края контейнера были практически вровень с моей головой, и у меня мелькнула мысль, что он собирается уйти и я останусь кричать и рыдать на куче мусора, пока кто-нибудь не придет выбрасывать новую порцию мусора или у меня не съедет крыша. Он не ушел. Он стоял и смотрел, как я роюсь в отбросах. Тут я не очень хорошо помню, ведь и ночные кошмары не запоминаются, а иначе бы мы все наверняка охренели, если бы даже днем помнили, каково это, когда тебя жрет медведь, когда горишь огнем или копаешься в куче протухшей еды. Зато я помню, что пластинку все-таки нашла. Забрала ее домой, протерла спиртом и (сейчас я стараюсь об этом не думать, поскольку мне сразу чудится, что микробы отложили яйца у меня под кожей) вставила ее обратно в рот.

В начальной школе раздевалки и душ не предусмотрены, никаких излишеств. Я вылезла из контейнера и отправилась прямиком в класс. Ведь оставшийся день от меня дико воняло, потому что так и бывает, когда копаешься в помоях.

– Вот разиня, – сказал мистер Соренсон, когда увидел, что я плачу. – Если она тебе так нужна, зачем ты ее вообще выбросила?

Вот ты и объясни мне, Декс. Почему люди так делают?

Я ждала тебя там, куда ты меня выбросила, – в Мусорном Ряду. Ты захотела, чтобы я вернулась, и я вернулась. Но когда вылезаешь из таких мест, пахнешь совсем не душистым мылом.

Ты пришла за мной как ни в чем не бывало, будто мы по-прежнему Лэйси и Декс, вместе навсегда. Мне даже показалось, что я и правда ведьма, потому что сама напророчила, наколдовала: «Вернись ко мне», – и вот она ты. Вернулась. Ты прикидывалась, что делаешь мне одолжение, что в кои-то веки даешь, а не берешь, но ты жаждала моих указаний, что делать дальше.

Ты говорила, что моя мать, когда ты пришла к нам домой, сообщила тебе: Лэйси здесь больше не живет, но ты не сказала, с какой интонацией прозвучали ее слова: печально, встревожено или с облегчением. Лэйси здесь больше не живет. Оказывается, даже в Батл-Крике умеют хранить секреты, особенно когда дело касается того, чего люди не хотят знать.

Ты поняла ее намек и отправилась за мной на парковку супермаркета, и когда ты нашла меня, то не строила из себя даму-благотворительницу, не задавала дурацких вопросов, а просто сказала: Лэйси, я лажанулась. Лэйси, я для тебя кое-что припасла, тебе понравится.

Лэйси, верь мне.

Как ты поступила бы, если бы знала правду, Декс? Что в тот день, когда ты постучала в мое окно, у меня – впервые за многие месяцы – не мелькнуло даже мысли о тебе. Что в Хеллоуин, в ночь всех ночей, я думала о Крэйге, думала о Никки. Что я думала о Никки с нежностью и вспоминала, как обнимала ее, утешая в рыданиях. Интересно, чуяла ли она той ночью мои мысли, когда наряжалась в какой-нибудь похабный костюм распутной кошечки, когда смеялась, пила, выискивала новую жертву, которую можно растоптать. Если бы тогда в мое окно постучалась она, я бы впустила ее, заключила в объятья, спела колыбельную. Я отдала бы ей то, что задолжала, поскольку не могла дать ей то, что отняла, и возможно, она поступила бы так же.

Она не пришла. Пришла ты.

Твое лицо, призраком материализовавшееся по ту сторону стекла, та же полная надежды улыбка, как при самом первом нашем разговоре, будто если ты прижмешь ладонь к окну, она через стекло встретится с моей.

Ты сказала, что у тебя для меня сюрприз. Сюрприз в лесу, именно в ту самую ночь.

* * *

Жила-была девочка, которая любила лес, невозмутимый шелест зеленых вершин, небесный свод в просветах листвы. Затерявшись среди деревьев, она собирала цветы, копала червей, декламировала стихи, приноравливая их ритм к своей поступи. В лесу она встретила чудище и приняла его за подругу. Они вдвоем углубились в дремучую темную чащу и обвели священным кругом тайное место, где чудище вынуло из девочки куски и закопало их в земле, чтобы девочка никогда по-настоящему не смогла ни уйти оттуда, ни вернуться.

А еще жила-была девочка, которая кричала в дремучей темной чаще своих снов и проснулась оттого, что ее окружили чьи-то пальцы и мертвые глаза, и чудища унесли ее домой, и вот тогда девочка поняла, что ее судьба – жить под гниющей корой и замшелыми камнями, что даже если она сбежит, лес обязательно призовет ее назад.

Ты ведь любишь такие истории, в них все прилизано, мило и потому воспринимается куда легче. Вряд ли тебе хочется услышать: жила-была девочка, которая совершенно охренела от того, что случилось с ней в лесу, где были кровь, моча, дерьмо и смерть, и как раз в лесу девочка превратилась в убийцу, дьявола и ведьму, и что при одной только мысли о возвращении туда, особенно в то место, где все началось, желчь подступала к горлу и девочке приходилось до крови вонзать ногти в ладони, чтобы не заорать.

Я пошла за тобой в лес, потому что ты попросила.

Ты поставила заезженную пленку с Куртом в Барби-магнитолу, всю дорогу прибавляла громкость и улыбалась мне так, будто это тоже твой подарок. Я опустила стекло в машине, чтобы можно было дышать, и притворялась, будто делаю тебе одолжение, позволив сесть за руль.

– Ты скажешь, куда мы едем? – спросила я, когда ты припарковала