Тот грустно кивнул:

— Кроме одной детали. Уехав навсегда, вы многимпричините страдания.

Хулиан согласился, думая о матери и Хасинте. Ему в голову непришло, что Микель Молинер говорил о себе.

Труднее всего было убедить Пенелопу, что нельзя ничегорассказывать Хасинте. Правду знал только Микель. Поезд отправлялся в час дня, ик тому моменту, когда отсутствие Пенелопы было бы замечено, они должны былипересечь границу. В Париже они сразу устроятся в гостинице под выдуманнымиименами, как муж и жена, и пошлют Микелю Молинеру письмо для родных, в которомпризнаются в своих чувствах, скажут, что у них все в порядке, что они их любят,объявят о том, что намерены обвенчаться в церкви, и попросят о прощении ипонимании. Микель Молинер положит письмо в другой конверт, на котором не будетпарижского почтового штемпеля, и отправит его из какого-нибудь городкапоблизости.

— Когда? — спросила Пенелопа.

— Через шесть дней, — ответил Хулиан. — В этовоскресенье.

Микель Молинер настаивал, что им нельзя встречаться досамого побега, чтобы никто ничего не заподозрил. Как только они обо всемусловятся, они должны перестать видеться, пока не окажутся в поезде, мчащем ихв Париж. Шесть дней не видеть ее, не прикасаться к ней — Хулиану этопредставлялось вечностью. Они запечатали свой пакт, свой секретный брачныйдоговор крепким поцелуем.

После этого Хулиан завел Пенелопу в комнату Хасинты натретьем этаже, где не бывал никто, кроме прислуги, и где, как казалось Хулиану,они ничем не рисковали. Молча, сгорая от желания, они сбросили одежду: даже несбросили, а содрали ее с себя, оставляя на коже царапины. Они словно пыталисьвыучить тела друг друга наизусть, утопив шесть дней предстоящей разлуки в потуи слюне. Хулиан вошел в нее яростно, рывками словно припечатывая ее тело в пол.Пенелопа принимала его с открытыми глазами, обхватив ногами его поясницу, жадноприоткрыв рот. В ее взгляде не было ничего от детской робости, а горячее телотребовало все новых ласк. После, все еще сжимая ее в объятиях, не в силахоторваться от белоснежной груди, Хулиан вспомнил, что пора прощаться. Но едваон успел приподняться, как дверь комнаты медленно отворилась, и на пороге возникженский силуэт. На секунду у Хулиана мелькнула надежда, что это Хасинта, но…Это была сеньора Алдайя. Она ошеломленно смотрела на любовников со смесьюизумления и отвращения, потом выдавила:

— Где Хасинта?

Не дождавшись ответа, сеньора Алдайя повернулась и молчаисчезла. Пенелопа корчилась на полу в беззвучных рыданиях, а Хулиан явственноощущал, как рушится мир вокруг него.

— Хулиан, уходи. Уходи, пока нет отца.

— Но…

— Уходи.

Он кивнул:

— Что бы ни случилось, я жду тебя в воскресенье впоезде.

Пенелопе удалось даже растянуть губы в улыбке:

— Я приду. Иди же, пожалуйста…

Хулиан оставил ее в комнате Хасинты, все еще обнаженную, ивыскользнул из дома по черной лестнице. Та ночь была самой холодной в егожизни.

Зато следующие дни были сплошным кошмаром. Хулиан не спалвсю ночь, прислушиваясь, нет ли за дверью убийц, подосланных доном Рикардо.Никто, однако, не пришел, даже сон — и тот его игнорировал. Назавтра, в школе,он не заметил никаких изменений в поведении Хорхе Алдайя, а потом, снедаемыйбеспокойством, признался во всем Микелю Молинеру. Тот со своим всегдашнимфлегматичным спокойствием покачал головой:

— Ты — безумец, Хулиан, впрочем, это не новость.Странно, что у Алдайя все тихо… Хотя, если подумать, и это можно объяснить.Если, как ты говоришь, вас застукала сеньора Алдайя, то, похоже, она и сама незнает, что ей делать. За всю жизнь я встречался с ней трижды, и понялследующее: у нее мозги двенадцатилетнего ребенка и хронический нарциссизм. Онанеспособна видеть и понимать то, чего ей не хочется видеть и понимать, особеннов самой себе.

— Оставь при себе свои диагнозы, Микель.

— Я только хочу сказать, что она до сих пор можетпребывать в неуверенности насчет того, что, как, когда и кому рассказать.Сперва она должна как следует взвесить все последствия для себя самой:возможный скандал, ярость мужа… Похоже, она все еще колеблется.

— Думаешь, она может и промолчать?

— День-два… Но такой секрет от мужа ей не сохранить.Как насчет побега, все в силе?

— Еще бы.

— Рад слышать. Теперь пути назад просто нет.

Остаток недели тянулся, как медленная мучительная агония.Хулиан каждое утро шел в школу, а тревога шла за ним по пятам. Он притворялся,будто и в самом деле присутствует на уроках, но способен был только на то,чтобы переглядываться с Микелем, а тот волновался чуть ли не больше его самого.Хорхе Алдайя никаких новых тем в разговорах не затрагивал, был так же вежлив,как обычно. Хасинта больше не приходила за Хорхе, вместо нее это делал шофердона Рикардо. Хулиан буквально умирал от тревоги, казалось, он был готов ксамому худшему, лишь бы закончилось это ожидание. В четверг после уроков Хулианбыло поверил, что судьба на его стороне. Сеньора Алдайя промолчала, то ли поглупости, то ли от стыда, то ли еще по какой-то причине. Неважно. Только бытайна не раскрылась до воскресенья. В ту ночь он смог заснуть, впервые за всеэто время.

В пятницу с утра отец Романонес ждал его у ограды.

— Хулиан, я должен тебе кое-что сказать.

— Я слушаю, отец.

— Я знал, что этот день настанет, и мне приятно бытьпервым, от кого ты узнаешь новость.

— Какую новость, отец?

Отныне Хулиан Каракс уже не был учеником школы СвятогоГабриеля. Ему было строжайше запрещено находиться в аудиториях, в здании вообщеи даже в саду. Все его личные вещи и учебники переходили в собственность школы.

— Формально это называется «экстренноеисключение», — заключил отец Романонес.

— А причина?

— Я мог бы назвать дюжину, но ты и сам угадаешьподходящую. Прощай, Каракс. Удачи. Она тебе сейчас нужнее всего.

Метрах в тридцати, во дворе, несколько учеников стояли инаблюдали за ними. Некоторые смеялись и махали руками, словно прощаясь, другиесмотрели удивленно и сочувственно. Только Микель Молинер грустно улыбнулся ему,и Хулиан по губам прочел: «До воскресенья».

Вернувшись домой, на Ронда де Сан-Антонио, Хулиан заметил увхода в шляпный магазин «Мерседес-Бенц» дона Рикардо. Он замер за углом ивскоре увидел, как тот выходит и садится в машину. Хулиан спрятался в подъезде,пока тот не уехал в сторону Университетской площади, и только потом побежал кдому. Там его ждала мать, вся в слезах.

— Что ты наделал, Хулиан? — прошептала она безгнева.

— Мама, простите меня…

Софи стиснула сына в объятиях. Она казалась похудевшей ипостаревшей, словно все кругом воровали у нее силы и молодость. «А я — большевсех», — подумал Хулиан.