— Всему свое время, доктор, не волнуйтесь. Сейчасважно, чтобы с ним все было в порядке. А заявление я подам сам, завтра, прямо сутра. Даже у властей должно быть право на чуточку ночного сна и покоя.

Доктору явно не нравилось мое желание обойтись без полиции,но когда Барсело взял на себя ответственность, он пожал плечами и вернулся кбольному. Как только он ушел, Барсело подал мне знак, чтобы я следовал за ним вкабинет. Бернарда, немного успокоенная бренди, все еще испуганно вздыхала.

— Бернарда, займитесь чем-нибудь. Сделайте, скажем,кофе, и покрепче.

— Да, сеньор. Сейчас.

Вслед за Барсело я зашел в его комнату, где высились колонныкниг и бумаг. Где-то неподалеку дребезжало пианино. Клара играла неуверенно, непопадала в ритм; уроки маэстро Нери явно не пошли впрок, по крайней мере в том,что касалось музыки. Барсело предложил мне сесть и стал набивать трубку.

— Я позвонил твоему отцу и сказал, что с Ферминомслучилась небольшая неприятность и ты привез его сюда.

— Он поверил?

— Не думаю.

— Угу.

Он вдруг зажег трубку и откинулся назад в кресле,наслаждаясь своим мефистофельским видом. Где-то в дальних комнатах Клара мучалаДебюсси. Барсело поднял глаза к потолку. Я спросил:

— Что сталось с учителем музыки?

— Я его уволил. Злоупотребление служебным положением.

— Угу.

— А тебя-то случайно не избили за компанию? Говоришькак-то односложно, в детстве был разговорчивее.

Дверь кабинета открылась, вошла Бернарда с подносом, накотором дымились две чашки и стояла сахарница. Ее пошатывало, и я прикинул,насколько велика вероятность, что меня окатят обжигающим кофе.

— Разрешите. Не желаете ли добавить чуть-чуть бренди?

— По-моему, бутылке «Лепанто» сегодня уже досталось. Ивы тоже, Бернарда, идите спать. Мы с Даниелем не будем ложиться на случай, есличто-то понадобится. Раз уж Фермин в вашей комнате, можете лечь в моей спальне.

— Ой, сеньор, ни в коем случае!

— Это приказ, и не спорьте. Чтобы через пять минут выуже спали.

— Но, сеньор…

— Бернарда, пусть это будет моим подарком к Рождеству.

— Как прикажете, сеньор Барсело. Но я лягу поверходеяла, не хватало еще…

Барсело дождался ее ухода, кинул в кофе семь кусочковсахара, размешал и хитро улыбнулся сквозь дым голландского табака:

— Как видишь, приходится держать весь дом в ежовыхрукавицах.

— Да уж, дон Густаво, вы просто чудовище.

— А ты — мастер ввязываться в неприятные истории.Теперь, когда нас никто не слышит, скажи, наконец, почему ты считаешь, что неследует ставить в известность полицию?

— Потому что они уже знают.

— Ты хочешь сказать…

Я кивнул.

— Во что же вы влипли, если не секрет?

Я молча вздохнул.

— Могу чем-нибудь помочь?

Я поднял взгляд: Барсело улыбался без ехидства, похоже, онна минуту расстался со своей личиной ироничного всезнайки.

— А не связано ли все это с той книгой Каракса, которуюты мне не продал, хотя следовало бы?

Я удивленно вскинулся, и он тут же предложил:

— Я мог бы помочь. Я обладаю тем, чего у вас нет:деньгами и здравым смыслом.

— Увольте, дон Густаво, я и так впутал в это делостолько людей.

— Одним больше, одним меньше, какая разница. Давайначистоту. Представь, что ты на исповеди.

— Я не исповедовался уже много лет.

— Оно и видно.

Густаво Барсело слушал внимательно, с мудрым видом эскулапаили папского нунция, положив подбородок на сцепленные пальцы и поставив локтина стол. Он смотрел на меня не мигая и иногда кивал так, словно замечал в моемрассказе какие-то погрешности или одному ему ведомые детали, которые позволялисоставить собственное мнение на основе тех фактов, что я выкладывал. Каждыйраз, когда я останавливался, букинист испытующе поднимал брови и шевелил правойрукой, побуждая меня поскорее распутать клубок моей истории, которая, казалось,его изрядно забавляла. Иногда он поднимал палец или возводил глаза к потолку,словно отмечая неувязки в повествовании. Часто на его губах появляласьсардоническая улыбка, которую я относил на счет наивности или полного идиотизмамоих умозаключений.

— Знаете, если вам все кажется такой ерундой, я лучшепомолчу.

— Напротив. Глупцы говорят, трусы молчат, мудрецыслушают.

— Кто это сказал? Сенека?

— Нет. Сеньор Браулио Реколонс, хозяин мясной лавки наулице Авиньон, у него талант ко всему, что касается колбасы и метких максим.Продолжай, прошу тебя. Ты говорил о той острой на язык девушке…

— Беа. Но это мое личное дело и не имеет никакогоотношения ко всему остальному.

Барсело тихо рассмеялся. Я собирался возобновить рассказ, нотут в дверях появился, тяжело дыша, доктор Солдевила, очень усталый.

— Простите. Я, пожалуй, пойду. Пациент чувствует себяхорошо и, если так можно выразиться, полон энергии. Этот господин еще нас всехпереживет. Он утверждает, что болеутоляющее его страшно взбодрило, иотказывается лежать в постели, при этом настаивает на разговоре с сеньоромДаниелем о чем-то, чем отказался поделиться со мной, поскольку, по его словам,клятве Гиппократа, или Врунократа, как он выразился, не доверяет.

— Мы сейчас же идем к нему. И простите бедного Фермина,его грубые слова, без сомнения, — последствия травмы.

— Возможно, но я не исключаю, что он простобессовестный тип. Постоянно щиплет медсестру за задницу и декламирует стишки оее прекрасных полных бедрах.

Мы проводили доктора и медсестру до дверей, горячопоблагодарили их за помощь, а войдя в спальню, обнаружили, что Бернардаослушалась-таки приказа Барсело и уснула рядом с Фермином: тревога, бренди иусталость взяли свое. Фермин, весь в повязках, примочках и гипсе, нежноприобняв, гладил ее волосы. Все его лицо было сплошным ужасным на видкровоподтеком, на котором был заметен только огромный нос, глаза побитогомышонка и уши-локаторы. Беззубая улыбка разбитых губ выражала триумф, и онвстретил нас победным жестом: поднял руку и растопырил два пальца.

— Как вы, Фермин? — спросил я.

— Двадцать лет долой, — тихо, чтобы не разбудитьБернарду, ответил он.

— Не притворяйтесь, Фермин, я же вижу, как васотделали. Просто кошмар. Вы уверены, что все нормально? Голова не кружится?Никаких голосов не слышите?