Шибанов осторожно преодолел два шага, отделявшие его открыльца, поднялся на первую ступеньку, потом на вторую. Глаза его настороженнобегали, он чуял в показном спокойствии царя какой-то подвох, но никак не могпонять, чего ждать и опасаться.

Ему осталось либо протянуть руку с письмом снизу, споследней ступеньки, либо встать вровень с царем. Все замерли. Видно было, какраз или два дернулся от волнения острый кадык Шибанова, а потом посланныйКурбского, мстительно поджав губы, все же поднялся на царево крыльцо, ставпротив государя, и протянул ему запечатанный сверток.

В то же самое мгновение царь приподнял свой тяжелый посох ис силой вонзил завершавший его осн[44] в ногу Шибанова, пригвоздив его к полу.

Изо рта Васьки вырвался короткий вопль. Лицо его сделалосьбледным, как у мертвеца, руки судорожно взлетели, однако тотчас упали. Онзажмурился, пытаясь овладеть собой, но остался стоять неподвижно, лишь изредкасотрясаясь крупной дрожью.

– Прими письмо, Иван Михайлович, – приказал царь, всейтяжестью опираясь на посох и глядя, как из пронзенного сапога Шибановакороткими толчками бьется кровь.

Висковатый выдвинулся вперед и вынул из безжизненно повисшейруки посланника послание. Его худые пальцы, унизанные, против общего обычая,всего лишь двумя или тремя перстнями, видимо дрожали.

– А теперь читай, – велел государь, отводя спокойный взор отШибанова и глядя поверх его покорно склоненной головы.

Висковатый сорвал печать и лишь пробежал глазами по первымстрочкам, как лицо его сделалось столь же бледным, как лицо раненого.

– Осмелюсь сказать, великий государь… – начал он умоляюще,но Иван Васильевич резко дернул головой, и в глазах его плеснулось бешенство:

– Читай! Кому говорят!

Висковатый покачнулся от его рыка и, подняв к глазам письмо,начал своим негромким, мягким, но звучным голосом:

– «Царю, некогда светлому, от Бога прославленному, – нынеже, по грехам нашим, омраченному адскою злобою в сердце, прокаженному всовести, тирану беспримерному между самыми неверными владыками земли. Внимай! Всмятении горести сердечной скажу мало, но истину. Почто различными мукамиистерзал ты вождей сильных, знаменитых, данных тебе Вседержителем, и святуюпобедоносную кровь их пролиял во храмах Божиих? Разве они не пылали усердием кцарю и Отечеству? Вымышляя клевету, ты верных называешь изменниками, христианчародеями, свет тьмой и сладкое горьким!.. Зато писарям своим царь наш оченьверит и выбирает их не из дворянского рода, не из благородных, но больше изпоповичей или из простонародья, а делает это из ненависти к своим вельможам,как будто, по словам пророка, „один хочет жить на земле“!»

– Довольно, – прервал Висковатого государь. – Довольно.Прочее понятно. Все то, чего ожидал я от Курбского: письмо ядом так и брызжет,пусть и токмо словесным. Но это лесфимия[45] и пустая ложь, которую надо в одноухо впустить, в другое – выпустить. Каких вождей сильных и знаменитых истерзаля различными муками? Чью святую победоносную кровь пролиял во храмах Божиих?Намек на князя Репнина, что ли? Но чем виновен я, что был он убит по пути – попути, заметьте! – к Божьему храму каким-то душегубцем? А из поповичей родомздесь кто? Откликнись!

Кругом молчали.

– Грязные, гнусные слухи распространяет обо мне твой хозяин!– обратился Иван Васильевич к Шибанову, который еле стоял, качаясь, как былина.– Не от него ли исходит клевета, будто я выколол глаза Барме и Постнику, двумбоговдохновенным строителям моего любимого храма Покрова-на-Рву? Якобывозблагодарил я их за труд палачеством и мукою, дабы не могли они воздвигнутьвторого такого же чуда на земле. Какая чушь! Какая подлая чушь! Признайся,Васька, и сия клевета – рукомесло твоего разлюбезного князя?

Бледные губы несчастного слуги слабо дрогнули, но ни звукане сорвалось с них.

– Его, его, не усомнюся! А как ты думаешь, Шибанов, –вкрадчиво спросил Иван Васильевич, – почему именно тебя послал ко мне Курбский?Тебя – вернейшего из верных, спасителя жизни его! – на верную погибель? Незнаешь? Ну так я тебе скажу. Ты был обречен с той минуты, как увидел страх налице своего обожаемого князя. Вспомни, сколько раз он отступал пред ливонцами,сдавал им уже взятые с бою города! Да когда б не моя воля и непрестанные посылыв бой этих «храбрых воевод», они и палец об палец не ударили б! Ливония давномогла быть нашей, если бы воеводы мои были менее «храбры»! Ты ведь знаешьправду, Шибанов. Именно поэтому ты был обречен. И еще потому, что сталсвидетелем и осуществителем подлых замыслов предательства Курбского и егоклеветы на господина своего. Хуже! На Отчизну свою! Ведь клеветать на меня –значит, клеветать на Русь, ибо в глазах всего мира Московское государство – этоя, царь Иван Васильевич. Позор человеку, который за тирана мстит Отечеству.Позор!

Курбский стыдился тебя, а значит, боялся. Он давно, давнозамыслил избавиться от тебя, но подлая душонка подсказала ему, что дельце этолучше всего обтяпать иными руками, благо они уже обагрены кровью. Моими руками!И твой господин не ошибся, Шибанов, потому что я тебя, конечно, убью, хотя тылучше князя своего, ибо остаешься верен ему, даже и обрекшему тебя на смерть.

Иван Васильевич улыбнулся, и губы его были столь же бледны,как у обескровленного Шибанова.

– И не только тебя… Нет ничего тайного, что не стало быявным, и лишь только ты появился в Москве, об сем сделалось мне ведомо. Данеужто многоумный Курбский не подозревал, что я проведаю о твоем посещенииГорбатого-Шуйского, Ховрина, Головина, Шевырева и прочих? Ты был у них сподметными письмами, каждый принял послания Стефана-Августа и Курбского, читалих и говорил с тобою о них. Все о многовластии, подобном польскому, мечтаете? Ато многовластие не для нас! Русь в единый кулак сжать надо и держать крепко, нето распадется государство, яко кус, многократно изрезанный! – Он недоброприщурился. – Да ведь боярам на Отчизну плевать. Каждый на себя одеяло тянет,лишь о своем ломте грезит. У них было время донести государю своему о подлых,изменных замыслах и письмах Курбского – но никто не сделал этого. Ну что же… Ихзароют в одну могилу с тобой, Шибанов, и все они могут поблагодарить за этотвоего отважного и благородного господина, князя Андрея Михайловича… служителясатаны!

Казалось, уже невозможно побледнеть сильнее, однако лицоШибанова сделалось вовсе впрозелень при этих последних, исполненных едкойгоречи словах царя. Он качнулся и устоял на ногах лишь потому, что ИванВасильевич еще сильнее налег на посох.