Снизу блеснули ее безумно блестящие глаза, влажные зубки.Слегка ужалила опаска: как бы не впилась этими зубками, как бы не откусила,потом ведь не пришьешь родимого, чай, не пуговица! – но тут же и отступилаперед мощным накатом возбуждения. Иван Васильевич расставил пошире ноги, оперсяо плечи жены. Ох уж это восточное распутство… сладостно оно, сколь сладостно!

Близость наслаждения уже отуманила ему голову, когда Кученейвскочила на ноги и дразняще уставилась в глаза. Потянулся к ней дрожа –увернулась. Но это уж она зря, потому что нельзя же довести мужика Бог знает дочего – и ручонки отряхнуть! В два счета сгреб ее, одолел и так отделал прямо наполу, что бабенка визжала от восторга тонким повизгом.

Не больно-то досуг было вслушиваться, что она там верещит,тут дай Бог самому успеть свое ухватить, но когда биение крови чуть затихло вушах, до них против воли донеслись протяжные стоны Кученей. И холодок прошел повзопревшей спине Ивана Васильевича…

– Кровь… – сипела она. – Кровью меня обагри, дай егоотрубленную голову, я буду целовать мертвые губы. Ну еще, давай еще! Крови!Больше крови! Убей! Убей кого-нибудь еще!

Не в силах слышать это, стиснул рукой ее горло, но на губахКученей все так же пузырилась пена страшных слов. Понял: задави он ее сейчас,царица испытает не страх смерти, а еще более сильное наслаждение.

Тварь… черномазая горская тварь! Вот уж верно сказано:спереди любил бы, а сзади убил бы.

– Да неужто чрез естество человеческое ты родилась? –пробормотал, вглядываясь в красивое, жестокое, безумное лицо.

Ну что ж, говорят же: и змея красива, только зла. Не зря тои дело невольно сравниваешь Кученей со змеей!

И какое поистине змеиное хитроумие: переодеться в одеждукакой-то знахарки, спрятать бабку в своих покоях, а самой, под ее видом, выйтииз дворца, чтобы насладиться зрелищем казни. Жестокость тоже змеиная…

Он не сомневался более: Кученей была на площади. По сути,она сама в этом призналась. Бомелий знает, разумеется. Очень тонкий был намек,но прозрачный, как ключевая водица. А кто еще догадался? Может, и никто: царицапредусмотрительно рожу размалевала – не узнать! Бомелий смолчит, это кремень.Остальные, если кто что заподозрил, тоже не осмелятся болтать.

Конечно, в одиночку царица не содеяла бы такого, навернякане устоял пред сестрой Салтанкул. Он же дал ей сопровождающих черкесов. Глупец,да ведь этим себя и выдал! У кого еще в Москве есть черкесы, как не уТемрюковича?

По-хорошему, шурину тоже надо бы кол выстрогать за такие-топроделки. С другой стороны, Кученей ведь всю кровь высосет, если что не по еебудет, а Салтанкул всегда был перед ней слаб. Как и сам царь, впрочем. Пришелизбивать, а вместо этого что начал делать? Стоит ли судить Темрюковича, когдавсе зло, вся гнилость в его распутной сестрице-кровопийце?

Иван Васильевич отпрянул от тела, ставшего вдругомерзительным, хотел подняться, однако подкосила внезапная мысль: говорят же,жена да муж – змея да уж! А если и его кто-нибудь сочтет извращеннымраспутником, который возбуждается от вида крови, проливая ее лишь для своегоудовольствия?

Сел, поджимая под себя застывшие ноги, растерянно водяглазами по темным углам, в которых опять начали копиться некие укоряющие тени.Вроде бы иные были безголовые, а головы свои отсеченные держали в руках…

Содрогнулся в приступе страха, но тут же овладел собой. Сбоярством нельзя иначе! Люди – они ведь добрым словам не внемлют, они только вБожьем храме смиренны, да и то до порога, как девка в тереме. Дай людям волю,такого натворят… всю страну по закоулочкам разнесут! С самого рождения человекподчиняется только одному сдерживающему началу – страху. Не зря же попы то идело говорят о страхе Божием, но его Суд когда-а еще грянет. А царь – вот он,тут. Вместо отца народу своему и вместо Бога, ибо волен стращать, карать имиловать, подобно Всевышнему.

Миловать? Иван Васильевич хрипло хмыкнул. Да за что жемиловать их, предателей, изменников? Держава для них – ничто, существует лишьсвой удел. Да неужто никто из них не видит дальше своего носа? И неужто обречензрячий всю жизнь оставаться одиноким и осуждаемым?

Лежавшая неподвижно Кученей шевельнулась. Под приоткрытымивеками вновь влажно блеснула похоть, но царя так и повело в приступебрезгливости. Такое ощущение, будто на месте казнилища сношаешься!

Вспомнились свои старинные, так и не утоленные мечты оженской жалости, которая и есть любовь. Да… Кученей тебя пожалеет, жди!

Вдруг Иван Васильевич понял – как прозрел: больше к женеприкоснуться не сможет. А, невелика беда: что баб, что девок охочих на свете –не счесть. Тем паче для царя. А царица… да пес ли с ней?

Встал и вышел, не оглядываясь, чувствуя себя грязным,опоганенным.

Не удивился и не возмутился, узрев под дверью АфанасияВяземского. Опять подслушивал, конечно, только что он мог услышать? В мыслигосударя еще, слава Богу, никто не научился проницать чутким ухом!

– Афоня, скажи там, чтоб мыльню мне истопили, – нетвердымголосом сказал Иван Васильевич. – Помыться охота.

– Не тревожься, батюшка, – ласково ответил Вяземский. –Мыльня готова. Изволишь попариться или просто обкупнуться?

– Там поглядим, – Иван Васильевич оперся на плечо верногодруга. – Ох, Афоня… Из ребра нашего сотворил Бог жену, и чрез нее же погибаеммы!

– Полно увыкать, батюшка, – журчал успокаивающе Вяземский, ицарь подивился, как в этой луженой глотке, которая способна проглотить ведрахлебного вина и издавать наикрепчайшие матюги, от коих и у мужиков глаза кпереносице сползались, бабы же вовсе с ног падали, – как, стало быть, в этойсуровой глотке может зародиться столь нежное журчание, а в этой большой,лобастой голове – такое дружественное понимание. – Не зря сказано мудрыми: злоймуж всегда лучше доброй женщины, а злая женщина злее всевозможных зол, лютеельва, ехиднее ехидны и всякой гадины! Небось злой бабы и сила нечистая боится.

– Ладно-ка, – уныло отмахнулся государь, но Вяземскийпродолжил:

– Было, было! Негде, некогда жил мужик с женой, а зваласьона Лютра. И мало что кривая уродилась – такова была зловредна, таковапоперечлива, что раз мужик не выдержал и утопил свою бабу. Только пришел домой,стук в дверь. Отворил – а на пороге кикимора болотная. Вцепилась в него:

– Житья в реке не стало от твоей кривой Лютры, теперь я утебя поселюся.

И так пристала, что нипочем от нее не отчитаешься.