Позади Темрюковича возникло какое-то движение. Он обернулсяи увидел, что толпа раздвигается, сторонясь неподвижно стоявшего окольничегоГоловина, так что вокруг него мгновенно образовалась пустота, словно вокругзачумленного. Головин был лицом бел и мелко дрожал толстыми щеками, а к немууже неспешно, словно зверь к обессиленной добыче, приближался Малюта Скуратов.

Иван Васильевич удовлетворенно кивнул, словно имел назатылке глаза и мог видеть происшедшее, не оглядываясь.

– Поднимите его на виски,[46] – равнодушно сказал он,выдергивая окровавленный осн из ноги Шибанова.

Василий тотчас начал заваливаться на подломившихся ногах.Два стражника подхватили его под руки, не дав упасть, и поволокли прочь,оставляя на белом песке красный след.

Вдогон гнали в тычки, словно последнего вора, окольничегоГоловина.

Царь проводил их взглядом и ушел с каменным лицом к себе впалаты.

Салтанкул, уж на что был крепок, внутренне поежился. Нет, некровавая картина, только что увиденная, потрясла его! Предстояло идти проситьпрощения у сестры, и Темрюковича заранее потряхивало при мысли о том, что жепотребует с него Кученей за прощение.

Конечно, он не знал да и не мог знать, что именно в этомгновение сделал первый шаг навстречу своей безвременной гибели.

* * *

… Вместе с князем Александром Борисовичем Горбатым-Шуйскимвели на казнь семнадцатилетнего сына Петра. Следом влеклись его шурин ПетрХоврин, родом грек, окольничий Головин, князь Иван Сухой-Кашин и кравчий, князьПетр Иванович Горенский.

Поодаль шел князь Дмитрий Шевырев. Если прочих ждал топорпалача, то для Шевырева был вытесан кол. В отличие от своих товарищей понесчастью, впервые заподозренных в измене, Шевырев дважды давал царюкрестоцеловальную запись в верности и дважды нарушал свое слово. На князяДмитрия, своего старинного друга, возлагал особые надежды Курбский, ему писал сособой доверительностью. Вот и смерть ему была приуготовлена особая.

Василия Шибанова в числе приговоренных не было: умер взастенке, ибо пытали его самолично Малюта Скуратов в переменку с ВасилиемУмным, но если Умной был достаточно сдержанным, то из рук умельца Малюты редкокто выходил живым.

Несколько в стороне от Лобного места, с которого молодойИван Васильевич некогда каялся перед народом и клялся быть ему царемдобрым,[47] было устроено казнилище, коему впоследствии предстоялопереместиться на Поганую лужу.[48] Царь стоял в одиночестве на возвышении, чтоблучше было видно. Для его удобства рядом поставили легкое немецкое кресло,покрытое волчьими шкурами.

У подножия толпились самые верные, самые ближние слуги;здесь же был новый митрополит Филипп Колычев, сменивший слабосильного Афанасия.Его крупное, несколько одутловатое лицо было хмурым. Чувствовалось, чтомитрополиту не по нраву происходящее.

Поодаль, стесненная алебардщиками и копейщиками, клубиласьтолпа москвичей. Отчего-то предстоящие муки боярские вызвали у жителей столицынебывалое воодушевление. Люди давили друг друга, норовя протиснуться как можноближе. Многие громогласно выражали недовольство, что на телах осужденных невидно ран и язвин: значит, их не пытали.

А зачем? Все семеро открыто признали себя презреннымиизменниками, состоявшими в связи с предателем Курбским и злоумышлявшимисупротив государя, так что мучить их предсмертно не имело смысла.

Однако народ был недоволен. Женщины не отставали от мужчин ив выражении недовольства, и в любопытстве своем. Особым усердием отличаласькакая-то сухощавая бабенка, судя по черному цвету одежд, вдовица – в низконадвинутой, словно бы слишком большой для ее головы шапке, прятавшая лицо вмеховой ворот епанчи (день выдался не по-весеннему ветреным и студеным).Впрочем, несмотря на верткость и пронырливость, даже ей нипочем не удалось быпробиться к вожделенному зрелищу, когда б не охранявшие ее с двух сторон двадюжих черкеса, которые, немилосердно распихав соседей, прочно закрепили залюбопытной вдовой место сразу за оцеплением, напротив помоста, назначенного дляказни.

Наконец царь вскинул руку – колыханье людского моряпритихло.

– Приступайте с Богом, – буднично молвил Иван Васильевич иопустился в кресло.

Поп с причтом подошли к осужденным с последним целованием.Все были уже исповеданы и соборованы, однако не отказались прощально коснутьсясвятого креста похолодевшими устами.

По знаку палача двое подручных схватили АлександраБорисовича Горбатого-Шуйского и потащили к ступенькам помоста, однако сын егоПетр вдруг ринулся вперед и преградил им дорогу.

– Батюшка! – выкликнул Петр звонким голосом, далекоразнесшимся над притихшей толпой. – Позволь мне первому!

Губы его задрожали, и всем стало ясно, как страшно юнцу неумереть даже, а остаться на свете одному, без поддержки и защиты.

Лицо князя исказилось мгновенной судорогой, но тотчас вновьстало спокойным.

– Смилуйся надо мной, сын, – сказал он негромко. – Да не зрютебя мертвого!

Петр заморгал, пытаясь скрыть слезы, но все же кивнулпокорно и отступил с дороги.

– Не печалься, – добродушно сказал один из стражников. –Тебе уж скоро, батюшка тебя дождется.

– Дождусь, – с любовью взглянул на сына Александр Борисовичи твердо взошел на помост.

Перекрестился, глядя на небо, поклонился на все четырестороны, встал на колени, опуская голову на колоду… палач глухо крякнул,вздымая топор.

По толпе пробежал ропот. Многие крестились, стоявшие ближепрочих загораживались руками, словно опасались, что на них упадут кровавыебрызги. Однако вдовица в черной шапке даже не шелохнулась – самозабвенносмотрела на казнь.

Нетерпеливо топтавшийся внизу Петр взлетел по ступенькам,взял отсеченную голову отца, поцеловал в губы, улыбаясь взглянул в небо – испокойно отдал себя в руки палача.

Молча, почти равнодушно, как бы не свою, приняли смерть иХоврин, Головин, Сухой-Кашин и Горенский.