В сенях послышался возбужденный голос Вяземского, потомдвери распахнулись, и появились двое: Бомелий и Афанасий, причем последний гналдоктора чуть ли не пинками и выражение лица имел при этом самое возмущенное.

– Прости, батюшка, задержались маненько, – сообщил Афанасий,увесистым тычком посылая доктора к постели царя. – Нипочем идти не хотел, сучийпотрох. Уперся рогом: не пойду, и все тут!

Бомелий, удержавшись на ногах там, где любой другой, менеепроворный человек распростерся бы на полу, стоял с неприступным, отчужденнымвыражением лица, не глядя ни на царя, ни на Вяземского, словно бы даже и неслыша оскорблений.

Дождавшись минуты тишины, промолвил холодно:

– Если я более не надобен вашему величеству, позвольте мне удалиться.

– Опять! – взвизгнул Вяземский. – Опять начал! Ты гляди, какосмелел, а?!

Он получил пронзительный, будто метательный ногайский нож,царев взгляд и заткнулся на полузвуке. Повинуясь сердитому взмаху руки, вышел,крайне обиженный, что царь не велел тут же, незамедлительно, перерезать горлопоганому заносчивому немчину.

– Куда ты собрался удаляться, когда только что пришел? –недовольно спросил Иван Васильевич, сверля взглядом отчужденное лицо Бомелия.

– Я имел в виду, удалиться вообще от дворца, – пояснил тотпрежним холодным голосом.

Царь так удивился, что даже не испытал гнева. Протянул:

– И впрямь осмеле-ел! А с какой же это радости – удалиться?

– Я так понял, что более не надобен вашему царскомувеличеству, – ответствовал Бомелий.

Иван Васильевич недоумевающе нахмурился:

– Ну, что такое? Будет передо мной выёгиваться, словно девкаперед парнем, говори прямо!

Бомелий еще немного поиграл желваками, отчетливо видимыми наего худых, впалых щеках, но более жемчужиться[49] не стал, а просто сказал:

– Поскольку царица призывала к себе нынче какую-то женщину,известную травознайством и разведением бобов,[50] и та пребывала в ее палатахчуть ли не до самого вечера, а мне в посещении государыни Марьи Темрюковны былоотказано, я и порешил, что ваши царские величества…

– Погоди! – перебил царь. – Что за женщина? Бабка, что ли?

– Бабка, – с брезгливым поджатием губ бросил Бомелий. –Знахарка, как называют таких женщин в России. Сущая ведьма, старуха, всяизморщиненная и поганая на лицо, приземистая и большеголовая, будто карлица, ноодетая как боярыня: в отличной епанче и собольей шапке, шитой серебром. Однакоя случайно заметил, как она сняла свой убор и почесала голову… оказывается, наголове сей старухи нет ни единого волоска!

– Как это? – растерялся царь.

– Очень просто, – пожал плечами Бомелий. – Знахарка былалысая, словно колено! Удивляюсь, как могла царица принять советы от стольомерзительного существа. Это просто непостижимо уму!

Иван Васильевич привскочил на постели. Расплывчатая, смутнаямысль, терзавшая его последние несколько часов, внезапно приобрела четкиеочертания – четкие до болезненности!

Не слушая более Бомелия, он слетел с ложа и, едва сунув ногив татарские чувяки, накинув прямо на рубаху меховую безрукавку (ночью вкремлевских сенях и переходах особенно сквозило и задувало), схватил кованыйсвешник и ринулся к двери.

Вяземский, по обыкновению норовивший ни словечка не упуститьиз разговора государя с лекарем, а потому припавший к дверной щелке, получилрезной тяжелой ручкой по уху и повалился на пол, зажимая кровоточащую голову.Царь подхватил свободной рукой полы рубахи, перешагнул через Вяземского своимидлинными, голенастыми ногами, яростно отметя попытку какого-либо сопровождения:

– Я сам! Прочь пошли, псы! – и огромными шагами понесся поКремлю.

Через несколько минут он уже был возле царицынойопочивальни. Замедлил шаги, приводя в порядок дыхание. Внезапно ворваться кжене все равно не удастся – в одном из боковых переходов царь приметилдевку-караульщицу из числа Марьиных любимиц, которая со всех ног летела кгоспоже: упредить о появлении грозного супруга. Так что теперь Кученей,конечно, лежит в постели, прилично вытянувшись и одернув смятую рубаху, одна. Нето чтобы царь опасался прямой супружеской измены – жить буйной черкешенке всеже не надоело. Хоть она и распутница, каких мало, не посмеет привести к себе надворцовое ложе мужика, а вот ее непотребные забавы с девками не обсуждает вКремле только ленивый. Да и по Москве уже поползли слухи… Нет, Иван Васильевичне судил жену строго – не мог, поскольку и сам некогда оскоромился подобнымобразом, пусть и по пьяной лавочке. Он свято помнил Христовы слова: «Кто безгреха, пусть бросит камень!» Сам он без греха не был, а потому камня, идя кцарице, с собой не брал. Конечно, он совсем не желал застать ее за непристойнымделом, а потому и переводил дыхание за дверью излишне долго, давая Кученейвремя соблюсти приличия. Чего не знаешь, не помешает, к тому же, у него быласегодня более весомая причина оттаскать супружницу за волосья… вот именно, заее роскошные черные косы, более напоминающие клубок черных змей!

Толкнул дверь, вошел, но не то что слово сказать – дажеглазом моргнуть не успел: вообще чудом удержался на ногах, потому что, завидевмужа, Марья слетела с постели, подобно стреле, и ринулась к нему. Обвилась,оплела, окольцевала всем телом, будто баснословная змея именем удав, описаннаяв «Хронографах»,[51] которая может обвиться вокруг несчастного путника изадавить его до смерти.

На какое-то мгновение Иван Васильевич просто-напросто опешили остолбенел, а губы Кученей уже впились в его губы, язык тако-ое вытворял сего языком, ну а руки шныряли по телу, словно стаи птиц, щупая и тиская в самыхнепотребных местах. Давешнее желание крепко вздуть жену мгновенно сменилосьсовсем другим желанием. Стиснул в объятиях гибкое тело, но оно выскользнуло изего рук, и Кученей оказалась стоявшей пред мужем на коленях.

«Прощенья просит, что ли? – мелькнула недоуменная мысль. –Нашла время!»

Но она, не молвив ни слова, только издавая нетерпеливыегорловые звуки, теребила, задирала его рубаху.