Он перевернул страницу дневника и отложил в сторону ручку.Сердце гулко стучало, кожа похолодела от страха. Он взял дрожащей правой рукойодин из карандашей «Бэрол» из кувшина. Тот, казалось, слегка обжег пальцы Таданеприятной теплотой корпуса.

Настало время работать.

Тад Бомонт открыл чистую страницу дневника, выждал некотороевремя и затем написал крупными печатными буквами наверху «ВОРОБЬИ ЛЕТАЮТСНОВА».

Что же именно он собирался делать этим карандашом?

Но Тад знал и это. Он собирался задать последний вопрос иполучить ответ на него, тот последний, столь очевидный, что его не надо былодаже и записывать. Это было: Может ли он сам вызвать себя вполне сознательносостояние транса? Может ли он заставить летать воробьев?

Мысль, воплощенная в форму физического контакта, о которойон читал и слышал, но никогда не видел продемонстрированной: автоматическаязапись. Люди, пытавшиеся контактировать с душами умерших (или живущих) припомощи такого метода, пользовались ручкой или карандашом, со слабо прижатым кпустому листу бумаги кончиком, и просто ожидали, когда требуемый им дух начнетдвигать их рукой. Тад читал, что эта автоматическая запись часто расцениваласькак своего рода забавная шутка или игра на вечере, даже с учетом техсвидетельств, что это может быть весьма опасно, поскольку контактер широкооткрыт для различных форм одержимости.

Тад никак не мог верить или не верить прочитанному, простоэто занятие казалось ему абсолютно чуждым для его собственной жизни, столь жедалеким и ненужным как поклонение языческим идолам или трепанация черепа, чтобыизбавить пациента от головной боли. Сейчас же вся эта затея показалась емуимеющей собственную, смертельную логику. Но ему были нужны эти воробьи.

Он думал о них. Он пытался вызвать в своем сознании образвсех птиц на Земле, всех тех тысяч птиц, сидящих на крышах домов и телефонныхпроводах под мягким весенним небом, готовых взлететь после получения требуемоготелепатического сигнала.

И этот образ пришел... но он был плоским и нереальным,своего рода картина без внутренней жизни. Когда он начинал писать, частопроисходило нечто, похожее на это – сухие и бесплодные письменные упражнения.Нет, тогда это было даже еще хуже для него, он чувствовал всегда некоеомерзение, как при поцелуе трупа.

Но Тад давно усвоил, если только он начнет что-то писать,просто выстраивать слова на бумаге, что-то всегда проклюнется в этой писанине,что-то восхитительное и одновременно ужасное. Слова как отдельные единицыначнут исчезать. Характеры, которые были зажаты и безжизненны начнутвыпрямляться и двигаться, словно их привезли в тесной машине на конкурс бальныхтанцев, и они должны размяться перед сложными танцевальными па и пируэтами.Что-то начинало происходить в мозгу Тада; он мог почти физически ощущать, какпроисходит разряжение каких-то электропроводов, что приводило к заполнению егосознания мягкими убаюкивающими волнами и грезами наяву.

Сейчас Тад сидел, наклонившись над своим дневником скарандашом в руке и пытался заставить себя сделать нечто, чтобы все этопроизошло. Но чем больше проходило времени, а по-прежнему ничто не изменялось,тем глупее и глупее он себя чувствовал.

Стишок из старой книжонки «Рокки и Буллвинкль» вдруг влетелему в голову и прочно засел там: «Эни-мэни-чили-бэни, духи почти готовыразговаривать!» Что бы он сказал сейчас Лиз, если бы она заглянула в кабинет иувидела Тада с карандашом и чистым листом бумаги за несколько минут дополуночи? Что он пытается нарисовать кролика в альбоме для того, чтобы победитьв конкурсе, устроенном Школой знаменитых художников в Нью-Хэвене? Но у него,черт возьми, даже нет альбома.

Он двинулся, чтобы убрать карандаш, но остановился. Тадвдруг решил немного повернуться в своем кресле, чтобы можно было выглянуть изокна слева от стола.

Там находилась птица, сидевшая на оконном карнизе исмотревшая на Тада ярко-черными глазами.

Это был полевой воробей.

Пока он смотрел на Тада, к нему присоединился и другойворобей.

И еще один.

– О, мой Бог, – сказал Тад дрожащим, жидким голосом. Ещеникогда в жизни он не был столь испуган... и вдруг это чувство происходящегозаполнило его снова. Оно было сродни тому ощущению, которое Тад испытал,разговаривая со Старком по телефону, но сейчас оно было сильнее, и намного.

Еще один воробей приземлился на карнизе, потеснив трехколлег, а за ними Тад смог увидеть целую колонию птиц, сидящих на крыше сарая,используемого Бомонтами для садового инвентаря и машины Лиз. Древняя кровлясарая была вся усеяна воробьями, под весом которых она прогибалась и раскачивалась.

– О, мой Бог, – повторил Тад и услышал свой голос изкакого-то ужасного далека в миллионе миль отсюда, голос, полный ужаса иудивления. – О, мой Бог, они настоящие – воробьи настоящие.

Во всех своих предположениях он никак не ощущал этого... носейчас было не время обдумывать происшедшее, обдумывать, для чего все это.Вдруг кабинет куда-то исчез, и вместо него Тад очутился в районе Риджуэй вБергенфилде, где он вырос. Все выглядело столь же тихим и пустым, как тот дом вкошмарном сне о Старке; он обнаружил себя вглядывающимся в этот мертвый мир.

Но все же тот мир не был полностью мертвым, поскольку крышакаждого здания была усеяна щебечущими воробьями. Каждая телеантенна прогибаласьпод их весом. Каждое дерево было буквально облеплено воробьями. Они оседлаливсе телефонные линии. Воробьи восседали на крышах припаркованных автомобилей,на большом почтовом ящике на углу Дьюк-стрит и Мальборо-пейн н на платформе длявелосипедов перед универсальным магазином на Дьюк-стрит, куда он мальчишкойчасто ходил покупать молоко и хлеб.

Весь мир был заполнен воробьями, ожидавшими командывзлететь.

Тад Бомонт откинулся назад в своем кабинетом кресле, тонкаяструйка слюны появилась в уголке его рта, ноги беспомощно подергивались, итеперь все карнизы около его кабинета были забиты воробьями, глядевшими на негоподобно странным пернатым зрителям. Долгий стонущий звук вышел изо рта Тада.Его глаза закатились кверху, открыв напряженные белки.

Карандаш коснулся листа и начал писать.

«СЕСТРЕНКА», – нацарапал он наверху листа. Затем последовалидве отчеркивающие линии, и появилась L-образная отметка, обозначающая врукописях Старка начало каждого нового абзаца. Он написал:

«Женщина начала отскакивать от двери. Она сделала это почтисразу, даже до того как остановила свое поворотное движение внутрь, но было ужеслишком поздно. Моя рука метнулась через образовавшийся двухдюймовый зазормежду дверью и стеной и схватила намертво ее руку.»