– Так и быть, – согласился наконец мужик. – Только спервапоможешь мне разбогатеть, а то видишь – гол я, как сокол.

И вот содеялась у одних богатых хозяев беда: завелась в домекикимора. А ведь с такой гостейкой, известное дело, бед не оберешься! Посудупереколотит, кур передавит, куделю хозяйкину спутает, да еще и спать никому недаст: будет всю ночь выть нечеловеческим голосом и стучать коклюшками. И тутприходит к горемыкам наш мужик и говорит:

– Я вашу кикимору выведу.

Оговорил себе непомерное вознаграждение, пошептал чего-то –и впрямь: исчезла оттуда кикимора. Но через малое время завелась в другом доме!Опять кличут нашего мужика, сулят ему плату огромаднейшую, он появляется,кикимора – вон… Так и повелось. Скоро мужик стал на селе первым богачом. Туткикимора ему и говорит:

– Надоело мне по чужим домам шляться, буду теперь у тебяжить. Ступай домой и жди меня.

Повесил мужик голову, сидит и плачет. Ну и надоумил егоГосподь…

Только кикимора в дверь, он к ней – и шепчет:

– Беда, беда! Кривая Лютра из воды вышла и домой вернулась!

Услышала это кикимора – и бегом от него! Кинулась в речку –аж брызги полетели во все стороны. Так мужик избавился от злой жены иразбогател.

Царь, от души хохотавший над байкою, замедлил шаг:

– Избавился от злой жены…

Слова эти невольно сорвались с губ. Иван Васильевичпокосился на Вяземского, но опытный царедворец сделал вид, что ничего неслышал.

Бомелий неторопливо брел по Никитской улице. Вслед емудоносился двойной гром и бой – это на Фроловской, Никольской, Ризоположенной иВодяной башнях отмеряли время боевые часы.[52]

Улица Никитская, звавшаяся раньше Царицына, с переулкамиКисловской слободы, была когда-то населена именно царицыным чином: служителямии служительницами, постельницами, швеями, детьми боярскими. Теперь леваясторона ее, если смотреть от Кремля, отошла от земщины и принадлежалаопричнине. Эти границы, пролегшие там и сям прямо по телу города, разделившиежизнь на старую и новую, немало забавляли Бомелия. Да, решимости егоподопечному-повелителю не занимать стать. Враз опалился на половину своегогосударства – и отделил опальных от призреваемых, хотя даже Ной в своем ковчегене отделял чистых от нечистых!

Побродив еще немного по улицам, Бомелий свернул на восток,за Яузу, к Болвановке – Немецкой слободе. На него поглядывали косо: в Москвередко увидишь состоятельного человека, идущего пешком. Бояре считали хождениениже своего достоинства, даже к соседнему дому подъезжали верхом, ну а новоеопричное сословие вообще не слезало, чудилось, с коней, не расставалось с нимидаже на ночь, как со своими знаками, привязанными к седлу: собачьей головой иметлой. Подобно псам, опричники должны были грызть врагов государства, а метлойвыметать измену из страны.

Бомелий отправился пешком нарочно. Во-первых, из соображенийпользы: засиделся он в государевых палатах, по Кремлю-то особенно ненаходишься, а чтобы не было презренного почечуя, как русские знахари называютгеморрой, надобно почаще разгонять кровь в нижней половине тела. Во-вторых – изчистой вредности. Василий Умной-Колычев, не доверяющий, кажется, даже самомусебе, непременно пустил за ним «хвоста». Так пусть же смотрок[53] Умногонабегается власть за долгоногим лекарем! Бомелий давно уже привык, что закаждым его шагом следят, поэтому не дергался, не озирался глупо на всех углах:шел да и шел себе. А в самом деле – скрывать ему нечего. Испросил у государяпозволения побывать нынче, первого мая, в Болвановке, где, по обычаю, ставятМайское дерево, – туда и направил стопы свои, наслаждаясь проблесками тепла(апрель нынче выдался холодным, только в самом исходе своем смилостивился,перестал дуть ветрами и сыпать снегами) и зевая по сторонам, как самый праздныйобыватель.

Вот и Болвановка. Завидев высокий бревенчатый заплот,возведенный вокруг Немецкой слободы, Бомелий, неведомо почему, испытал некоетеплое чувство. Словно завидел стены родного дома! Да, человека непременнотянет в свою стаю, он не может вечно ходить по острию ножа и при этом делатьвид, что премного всем доволен, ваше величество! Надо иногда и снять с себянезримые путы сдержанности, содрать присохшую личину вечной многотерпеливойзагадочности, хоть на час стать самим собой… если только удастся вспомнить, ктоон на самом деле, если удастся сорвать все, все, все свои личины.

Бомелий вошел в ворота – и улыбка против воли взошла на егосведенное напряженной гримасой лицо. На плотно убитой площадке напротив кирхиуже стояла высокая прямая ель с обрубленными боковыми ветками. К деревукрест-накрест были прибиты тележные колеса и деревянные бруски, так что ононапоминало подбоченившегося человека. Кое-где развевались цветастые лоскутки,привязанные к колесам и сучьям. Вид у ели был странный и несколько диковатый,словно бы само дерево удивлялось, что оно здесь делает в таком виде.

Бомелий вздохнул, и улыбка сползла с его губ. Да-а… Позаконам празднества, Майское дерево следовало изукрасить сверху донизу. Не зряв Англии о разодетых девушках говорят: «Нарядна, как Майское дерево!» На нем вомножестве болтаются яркие ленты, ствола не видно из-за цветов, кругом блеститпозолоченная яичная скорлупа. Везде, перед каждым домом, в майский день стоятвыкопанные из земли зеленые кусты, в изобилии убранные желтыми, непременножелтыми цветами, так что чужеземец может вообразить, будто кругом доматорговцев пивом!

Но все, что увидел Бомелий, это несколько зеленых ветвей,которые, наверное, выпустили свои листики, поставленные в воду, в домашниекувшины. На деревьях из-за необычайно холодной весны листочки еще непроклюнулись; даже невзрачные, хотя и очень нежные, пахучие белые цветочки,которые здесь зовутся подснежники, еще не выглянули на свет Божий в пригретыхсолнцем распадках. Что касаемо цветных лоскутков… после бегства из Ливонииобитатели слободы еще не успели нажить такого богатства, при котором не жальрвать платье на тряпки и украшать ими какое-то дерево, пусть даже оно являетсясимволом удачи и грядущей роскоши.