– О да, – величаво подтвердила графиня. – Причем очень тяжело.Она даже не могла идти сама. Ее принес на руках какой-то господин, а она такрыдала, что я просто изумилась. Наверное, она упала и что-нибудь себе сломала,руку или ногу. Я, конечно, понимаю, что это больно, однако необходимотренировать выдержку. Это такой моветон – рыдать публично! Надо уметь скрыватьсвои чувства. Я отлично помню, как нас с сестрой учила выдержке наша дорогаямаман. В наше время платья частенько приносили от модисток не совсем готовыми,и, собираясь на бал, нам приходилось кое-что подкалывать булавками, подгоняянаряд по фигуре. Ну а во время танца, вы понимаете, кавалер мог нечаянно нажатьна булавку, и она вонзалась в тело. Какая-нибудь плебейка непременно вскрикнулабы и поставила себя в смешное положение, однако наша маман с малых летподкрадывалась к нам с сестрой, когда мы об этом даже не подозревали, и втыкаланам булавки в самые чувствительные места. Если мы вскрикивали, нас оставлялибез сладкого, а иногда и вообще без ужина. Но чаще всего нас ждала хорошаяпорка, для чего маман ежегодно дарила нам ко дню рождения розги. Пучок –сестре, пучок – мне. При таком продуманном воспитании наша выдержка со временемсделалась безупречной, и даже если во время танца кавалеры слишком крепкосжимали наши талии и в наши тела вонзалась не одна игла, а несколько, наши лицапродолжали сиять безмятежными улыбками. Вот что я называю выдержкой, молодойчеловек. А ваша маман рыдала так, что даже не дала себе труда поздороваться сомной. Совершенно распустились эти восточные иммигранты!

Роман больше не мог слушать.

Эмма! Что с ней?!

Все, все булавки – десятки, сотни, тысячи булавок, которымибыло утыкано барахло, хранившееся в шкафах, сундуках и кофрах на пыльном,заброшенном чердаке, разом вонзились в тело Романа. Он сам не знал, как очутилсяуже в подъезде, – не исключено, что проскочил сквозь стену, потому что графинякак стояла неподвижно, плотно закупорив дверной проем, так и осталась стоять.Однако Романа на улице уже не было, он пробежал подъезд, ворвался в лифт инажал на кнопку пятого этажа. Немедленно пожалел об этом – так медленно ползлифт, наверное, бегом было бы быстрее. От ярости стукнул кулаком по потертойвелюровой обшивке. Шевелись же ты, старый облезлый катафалк!

Ну, наконец-то пятый этаж… Роман скачками понесся наверх. Сейчасон ворвется в комнату и убьет Илларионова!

На пороге общего коридора на шестом этаже он споткнулся ичуть не упал. Это несколько отрезвило его.

«Не будь идиотом! – сказал он сам себе. – Что ты несешься,как бешеный бык? Илларионов наверняка вооружен…» Иначе каким бы образом он могзаставить Эмму сесть в его машину? Наверное, под дулом пистолета она сказалаему этот адрес. Может быть, выдала и тот, на рю Оберкампф, их главную явку… Инаверняка рассказала обо всем их замысле, возможно, даже о бриллиантах… Поэтомуи рыдала, что была до смерти напугана Илларионовым!

Да пропади они пропадом, эти стекляшки! Главное – Эмма!

Если он сейчас вышибет дверь, Илларионов навернякавыстрелит. Можно нарваться на пулю…

Да черт с ней, с пулей, – вот только раненный или убитый онне сможет помочь Эмме!

«Возьми себя в руки!» – приказал себе Роман, усмиряязапаленное дыхание. Права эта мадам Обломок Прошлого, которую ты только чтовстретил внизу: выдержка нужна! Вот и Эмма частенько повторяла, цитируя своеголюбимого Пушкина: «Учитесь властвовать собою, не всякий вас, как я, поймет, кбеде неопытность ведет!» Правда, она говорила ему это по другому поводу, когдаучила его не спешить, думать о том, что он делает, не терять головы даже всамые безумные, самозабвенные мгновения, учила останавливать себя, даже еслиэто кажется невозможным, потому что…

Он тряхнул головой, потому что от таких воспоминаний, отвоспоминаний о ней всегда впадал в полубессознательное состояние, а сейчас емунужна была холодная голова.

Роман глубоко вздохнул и на цыпочках, чуть касаясь пола,проделал те несколько шагов, которые отделяли его от двери в их с Эммойкаморку.

Встал под дверью.

Тихо. Вроде бы тихо…

Роман, не дыша, приложился к двери ухом.

Несколько мгновений он ничего не мог расслышать, так сильностучала кровь в висках. Потом различил какие-то звуки… Но это были невсхлипывания Эммы, не яростная брань Илларионова, не хлесткие пощечины. Звукибыли простые, негромкие, мирные… Вполне обыденные, житейские…

Ритмично скрипела кровать.

* * *

Сначала у них ничего не получалось. Ну никак дело не хотелоидти на лад! Казалось, тот безумный порыв, который бросил их друг к другу, ужесам по себе залог успеха, но нет – они были так же далеки от ожидаемого финала,как на старте, еще там, в автомобиле, когда Эмма начала рыдать, а Илларионоввдруг набросился на нее и принялся целовать. Она оттолкнула его, он угрюмовзялся за руль снова, но потом то и дело останавливал машину, и яростнонабрасывался на Эмму, и тискал, и мял, и пытался расстегнуть ее джинсы, а онане переставала плакать и отталкивать его.

– Ну что?! – выкрикнул он в очередной раз с такой мукой вголосе, что она наконец-то разлепила склеенные слезами веки и посмотрела нанего. – Что ты от меня еще хочешь?! Ну не могу я больше ждать! Не могу!

Как будто они всю жизнь мечтали оказаться вдвоем, наедине,нескончаемые годы ждали этого и вот дождались, а она по какой-то вздорнойглупости отказывает ему!

– Я не могу в машине, – прохрипела Эмма. – Я не могу вмашине, понимаешь?

Илларионов какое-то мгновение таращился на нее изумленно, апотом погнал по улицам с сумасшедшей скоростью, как будто на светофорах горелтолько зеленый свет, а пробок не было и в помине, хотя наступил час пик. А онарыдала, рыдала… Теперь рыдала потому, что она-то в машине не могла, а Романоднажды смог. Да, смог, он сам ей рассказывал, когда в очередной разотчитывался… Невыносимо вспоминать, как исправно он отчитывался перед ней!