А вот этот человек, который стоит сейчас передо мной.

Мгновение я смотрю в его глаза, а потом их вдруг начинаетзатягивать какое-то марево. Я качаюсь, но чьи-то руки подхватывают меня. Мнехолодно. Мне невыносимо холодно. Наверное, Максвелл опять затолкал меня в погреб.И теперь-то мне уже не выбраться.

А впрочем, мне уже почему-то все это безразлично…

Погода то теплой осени, то холодной весны. Иногда выпадаютсовершенно летние дни. Воздух прозрачен, отчетливо видны дали с громоздящимисяна склонах домами, траурные кипарисы. Благостный, ласкающий воздух… А то вдругналетит пурга, выпадет снег, и на улицах русские начинают играть в снежки. Этиснежки в Стамбуле производят такое же впечатление, как если бы самоедышвырялись ананасами!

А иногда ка-ак разразится все разом: дождь, снег, град,гром, молния – точно бы небо дает наглядный урок по космографии.

Однако Рождество выдалось редкостно сияющим и солнечным.Праздник мы встречали у его высокопревосходительства на «Лукулле». Эта яхта,которая на синей глади Босфора кажется барской игрушкой, некогда звалась«Колхида» и принадлежала русскому послу в Турции, а потом была переименована в«Лукулла» и стала штаб-квартирой барона Врангеля. С докладами все ездят на«Лукулл», некоторые совещания проводят тут же. Если мой муж не в редакции,значит, на «Лукулле», потому что барон любит его газету и считает нужным держатьее в курсе некоторых событий, да и сам многое узнает от Максима и егокорреспондентов. Отсюда главком ведет свою борьбу, пытается отстаиватьцелостность армии перед союзным командованием.

Хоть приложено было немало усилий, чтобы сделать встречу Рождествапо-русски праздничной, по-старинному светлой, а все же мне было тоскливо. Нет,не то чтобы я ощутила некую безысходность и неверие в то, что мы добьемся-такипобеды. Эта вера есть, будет, она умрет только вместе с нами. Но страннаяобреченность окутывала саму яхту.

Да и то сказать: ночь на Босфоре – тяжелое испытание вечнойкрасотой. Полны тоски эти феерические ночи, когда небо сияет, а морезаколдовано луной и замерло, словно готовится к Рождеству, которое все никак ненаступит.

Не так ли и мы замерли в своем ожидании благодетельныхперемен? Совершенно по словам Паскаля: «Мы не живем – мы ждем и надеемся!»

Итак, Рождество показалось мне печальным, а уж Новый год –европейский – нагнал страхов. С полуночи началась пальба. На Босфоре завылисирены. Я даже решила, что случилось какое-то неприятное происшествие. Стрелялиотовсюду, даже с балкона противоположного дома.

Муж мой вышел на балкон и утянул меня обратно в комнату.

– Еще не хватало… – сказал ворчливо. – Так свеживоспоминания! Помнишь, как попали под обстрел под Екатеринодаром? Тогда живыеушли, да и потом… А из Питера как выбирались… Для чего? Чтобы тут нарваться нашальную пулю? Нет уж!

Да, стоит вспомнить, как мы с ним пробирались из Питера наюг… Главное, что я была совершенно без документов, с одной только какой-тосправкой о том, где «приписана» в Петрограде. Максим-то был оснащен великиммножеством самых разнообразных липовых бумажек о том, что направляется с важноймиссией в ставку красных в Царицын. Везде в свои справки он самолично приписал– «следует с супругой». Разумеется, никакого документа о браке у нас не было,мы повенчались спустя несколько месяцев только в Константинополе. Но на егосправках стояли подлинные подписи чуть ли не Троцкого, Дзержинского иЗиновьева, оттого нас не трогали. До сих пор дивлюсь, как мы ушли из Совдепииживые!

И до сих пор дивлюсь тому, что произошло в тот сентябрьскийдень в Петрограде…

Я никак не закончу описывать этот день, вновь и вновьразматываю пряжу воспоминаний, словно Пенелопа свое покрывало, которое она таки не доткала. Как будто я нахожу в этих воспоминаниях своеобразную отраду, хотяони и связаны с самыми тягостными событиями в моей жизни.

…Итак, я очнулась в большом удивлении. Слишком ярким былоощущение, что я падала с крыши. Однако я обнаруживаю себя почему-то неваляющейся в колодце двора с переломанными руками и ногами и размозженной окамни головой, а лежащей на полу в той самой кухне, из которой, подбирая юбку,недавно вылезла на крышу. Видимо, я и впрямь не очень долго пробыла в обмороке,потому что все отлично помню, в голове мгновенно проясняется. Я осознаю, чтолицо мое мокро, вспоминаю, что я уже второй раз за день лишилась чувств,чувствую дрожь в руках и ногах и понимаю, что такая постыдная слабость вызванапрежде всего голодом и усталостью. Ну и потрясением, конечно! Сначала я узналао гибели Кости. Потом… потом сама смерть глянула мне в лицо своим черным оком.

Смерть? Но ведь я жива!

Пытаюсь сесть, но голова начинает так кружиться, что я состоном прикрываю глаза.

– Лучше лежите, – слышу рядом с собой встревоженный голос. –Признаться, я думал, что напугал вас до смерти.

Снова открываю глаза и вижу над собой какое-то мутноеколышущееся пятно. Через несколько мгновений оно перестает расплываться идрожать, и я вижу лицо.

Странно. Получается, я все же умерла? Ведь передо мной лицоМаксима Мансурова, а я точно знаю, что его не может быть здесь. Он арестован,скорее всего, убит. Значит, я тоже на том свете?

– Пока на этом, – говорит Мансуров. Неужто я задала свойвопрос вслух? – На этом , хотя были очень близки к тому, чтобы оказаться на том. Сначала я вас напугал так, что вы впали в беспамятство, отчего едва несвалились с крыши. Я едва успел вас поймать чуть ли не на самом ее краю. Адумаете, легко было втащить вас обратно в окно? Я и сам чуть было не сверзилсяво двор. Ради всего святого, как только сможете говорить, поскорей объясните,что именно вы делали на моей крыше? Вы постоянно появляетесь в моем доме скакими-то странными целями, не находите? То являетесь вымыться в моей ванне, тогуляете по крыше…

Мне становится так жарко, что, кажется, я сейчасрасплавлюсь, словно кусочек масла на раскаленной сковородке. Он знает, зачем ятогда приходила! Аннушка рассказала ему!

– Ну конечно, рассказала! – хмыкает Максим Николаевич.

Боже, неужели я опять произнесла свои мысли вслух? Нет, яничего не понимаю!

– Погодите-ка, но ведь мне сказали, что вы арестованы! Васзабрали в Чеку! Вы погибли! – восклицаю я.

Мгновение Максим Николаевич смотрит на меня пристально, иусмешка тает в его темно-голубых глазах. Потом он говорит: