– Тут невольно возникает два вопроса. Первый – кто вам обэтом сказал? И второй – вы, кажется, намеревались воспользоваться моим отсутствием?Надеюсь, вы не очень огорчены, что я чудом бежал и остался жив? Хотя это ужетретий вопрос…

У меня вдруг наворачиваются слезы на глаза. Боже ты мой, дая вовек не забуду, как стиснулось мое сердце, когда я узнала о том, что егоарестовали! Показалось, будто я утратила что-то самое дорогое… Хотя как можноутратить то, чего никогда не имела? Но я ему ни за что этого не скажу, никогда!Поэтому я стараюсь отвечать как можно суше:

– О том, что вы арестованы, мне сообщила одна девушка,горничная Дуняша, которая была приятельницей вашей Аннушки. Благодаря ей я ипопала в прошлый раз в вашу ванну, за что прошу меня великодушно простить.

– Господь с вами, за что ж прощать-то? Мне даже приятно, –отвечает любезный хозяин. – Жаль, не могу сказать: всегда пожалуйста, ибо никвартира, ни ванна мне более не принадлежат. Однако я настаиваю на дальнейшемобъяснении. Уж простите, ежели кажусь вам докучливым, однако вслед за вами мненанесла визит некая особа, в которой я предполагаю виновницу ужасных неприятностей,которые постигли мою семью. Вы ее помните?

– Вы имеете в виду Елену Феррари? – уточняю я. – Еще бы непомнить!

Я даже не предполагала, что человеческое лицо может такмгновенно измениться! Секунду назад Максим Николаевич смотрел на меня почтидружески, но сейчас его лицо словно бы заледенело. Я не могу этого вынести!Будь что будет, пусть я покажусь ему сумасшедшей, но я не могу допустить, чтобыон смотрел на меня как на врага!

– Ради бога, – бормочу я, – вы меня неправильно поняли. Я незнакома с ней. Просто видела случайно. О ней рассказывала мне ваша сестра.

– Ася? Вы знали Асю? Откуда? Каким образом?

Я торопливо, с пятого на десятое, рассказываю все, что знаю.О том, как мы познакомились с Асей в приемной Предварилки, о надежде, которуюзаронила в ее душу, по всей видимости, Елена Феррари, о том, как эта надеждарухнула и погребла под собой всю Асину жизнь. Я говорю – и вижу, как тает лед вобращенных ко мне глазах Мансурова. Мне кажется, подобно тому, как в нихвозвращается дружеское выражение, ко мне возвращаются силы и сама жизнь.Стараясь продлить, удержать это блаженство, я говорю, говорю, не могу остановиться.Я рассказываю о том, как пыталась выкупить жизнь брата и как мне это неудалось, я рассказываю об обыске в моей квартире и о смерти Дуняши. Наконец ярассказываю о седой женщине, отдавшей бедной девушке мятую бумажку со словом«Вода»…

– Вода! – восклицает Максим Николаевич. – Боже мой, вода!Неужели вы выбросили эту бумагу? Или нет? Где она?

Я достаю из кармана еще более измявшееся письмоБорисоглебского и протягиваю Максиму Николаевичу.

– Простите, очень прошу вас, простите… – твержу я все одно ито же. – Я не хотела, я нечаянно прочла это письмо. Такая случайность… –Путаясь в словах, я излагаю историю своего обморока, говорю про мокрый платок,про трамвай, про бегство с принудительных работ. А потом, уже не в силахостановиться, выпаливаю все свои выводы, объясняю, как и каким образом поняласмысл письма, после чего и решилась прийти в эту квартиру.

– То есть вы полезли на крышу, чтобы отыскать за трубойнечто… какое-то сокровище? – спрашивает Максим Николаевич.

Чувствую себя дура дурой, какой-то вульгарной искательницейкладов. Чужих кладов, что самое отвратительное! Чуть ли не мародершей!

– Тетрадь… – лепечу я. – Там написано о тетради. Из…извините меня. Я понимаю, что зря пришла сюда. Мне лучше уйти!

Отворачиваюсь, не в силах более вынести унижения, резковстаю и даже успеваю сделать шаг прочь, но не более – Максим Николаевич хватаетменя за руку.

– Погодите-ка, – говорит он. – И куда вы пойдете сейчас?Насколько я понял, дома вам лучше не появляться?

Да… Я об этом совершенно забыла. У меня подгибаются ноги.

Уж не собралась ли я упасть в обморок третий раз за день?Смутно ощущаю, что меня куда-то ведут и усаживают. Потом в руке у меняоказывается что-то, остро пахнущее. Я почти забыла этот запах. Да ведь это…сыр! Кусок хлеба с сыром!

– Ешьте-ка, – слышу голос Максима Николаевича. – Ешьте, а ятем временем кое-что сделаю.

Меня не надо уговаривать. Я способна выждать толькоприличное мгновение, чтобы он отвернулся от меня, а потом вгрызаюсь в хлеб. И всыр! Я не ела сыра, наверное, больше года. От голода и слабости шумит в ушах, якак-то смутно слышу поодаль грохотание. Жую и думаю: что же это грохочет?Неужели дождь пошел?

Наконец от моего сандвича не осталось ни крошки. В глазахпроясняется, одновременно прекращается грохот по крыше. И тут я вижу, как черезподоконник кухни перебирается Максим Николаевич. В руках у него небольшойсверток, обернутый кухонной клеенкой и перетянутый веревками.

– Вам лучше? – спрашивает он.

Киваю, не сводя глаз со свертка.

– Господи, вы нашли это! Вы нашли!

– Нашел, – кивает Мансуров. – Благодаря вам. Это судьба…Конечно, это судьба, что я сегодня вернулся домой. Знаю, что рисковал, меняотговаривали, да и времени до моего отъезда уже в обрез, а ведь потянуло меняворотиться. Воистину, судьба!

Я снова перестаю слышать. Так он уезжает! Уезжает скоро!

А я? А как же я?!

Дурацкий вопрос. Что ему до меня? Надо взять себя в руки.Еще не хватает зарыдать перед этим чужим мне человеком из-за того, что мнекажется невыносимым потерять его снова – после того, как я уверилась было, чтообрела его.

Глупо. Как глупо. Я веду себя, как навязчивая дура.

– Ну что ж, Максим Николаевич, – говорю самым светскимтоном, на который только способна. – Я очень рада, если помогла вам найтиценности, принадлежащие вашей семье. А теперь позвольте пожелать вамсчастливого пути. Вас ждут, да и мне тоже пора.

Пытаюсь встать, но его рука давит мне на плечо и принуждаетсидеть.

– Успеете, – говорит он настойчиво. – И я тоже успею. Выразве не хотите узнать, что в свертке?

– Какое мне дело? – поднимаю я брови. – Это меня некасается.

– Конечно, конечно, – торопливо кивает Мансуров. – Но я вамвсе же кое-что расскажу, ладно? Дело в том, что мне очень нужен ваш совет. Неволнуйтесь, мой рассказ не будет долог.