— Дикарь! — говорил он иногда вслух, вспоминаянищего.

Ночью он спал мало. С вечера читал Юнга и часов в десять, вваленках и башлыке, вышел взглянуть на восход Близнецов. И на пороге сенейоторопел: показалось, что свету божьего не видно, — так гулко шумел сад отморозной бури, так бешено несла поземка. Но сад четко чернел над ее непрерывнонесущимися вихрями, и звезды огнем горели на черном чистом небе. Утопая вснегу, нагибая голову от жгучей, захватывающей дух пыли, студент одолел гудящуюаллею и глянул в поле: темь, смутно волнующееся белесое море — и над ним, какдва страшных, то исчезающих, то появляющихся алмазно-голубых глаза, две ярких,широко расставленных звезды…

Второй раз студент добрался до садового вала в двенадцатомчасу. Стало еще морознее и страшнее. Все спит мертвым сном, нигде ни огонька,сад ревет властно и дико. Небо еще чище, чернее, звезды еще пламеннее. А надбелым морем метели — два других, еще шире раскинутых, кровавых глаза: Арктур иМарс. Остро блещут зерна Волопаса, веером рассыпанные на горизонте замельницей. Близнецы, сдвинувшись, горят почти над головой…

«Замерзнет, черт!» — с сердцем подумал студент про нищего.

И всю ночь тревожно и однообразно стучали в темный дом,заносимый снегом, плохо прикрытые ставни. До костей промерзнув на ветру,студент заснул крепко, но потом стал сквозь сон томиться этим стуком. Оночнулся, зажег свечу, оделся… Ставни уже не стучали. И, выйдя на крыльцо, онуслыхал отдаленную сонно-певучую перекличку петухов и замер от восхищения.Свежо и остро пахло тем особенным воздухом, что бывает после вьюги с севера.Тихая, звонкая ночь, вся золотистая от полумесяца, низко стоявшего над горой,за долиной, мешалась с тонким светом зари, чуть алевшей на востоке.Треугольником дрожащего расплавленного золота висела там Венера. Марс и Арктурискрились высоко на западе. И все звезды, мелкие и крупные, так отделялись отбездонного неба, так были ярки и чисты, что золотые и хрустальные нити текли отних чуть не до самых снегов, отражавших их блеск. Горели огни по избам на селе,петухи как бы убаюкивали нежно-усталый, склоняющийся полумесяц. И с звонкимскрипом, с визгом въезжала в ворота знакомая тройка — вся серо-курчавая отинея, с белыми пушистыми ресницами…

Когда студент подбежал к саням, мать и кучер в один голоскрикнули ему, что на знаменской дороге лежит в снегу мертвое тело.

1909

Из воспоминаний детства

Все это было бы смешно,

Когда бы не было так грустно…

— Митя!

— Митька!

— Дмитрий Алексеевич!

— Бледнолицая собака!

— Да вставай же ты, наконец!

Я уже проснулся, но старался показать, что страшноразоспался и не понимаю, в чем дело. Натягивая всеми силами на голову одеяло,которое тащили с меня Петя и Лева, я только мычал и брыкал ногами. Но они неунимались и, спрыгнув с подоконника, на котором сидели (влезли они из сада вокно), остановились около кровати.

— Вот какой ты! — пробормотал в нерешительностиПетя. — Что с ним делать? Мы пропустим зарю…

— Уйдем, — своим обыкновенным, резким иотрывистым, тоном сказал Лева. — Он не товарищ, а баба, старый колелыйлось! Влепим по кулаку, и уйдем!

— Я, брат, так влеплю, что ты… умрешь! —неожиданно крикнул я, приподнимаясь и взмахивая кулаком так, как будто в немчто-нибудь было. В эту минуту мне казалось, что я необыкновенно грозен и дик.

Но Петя и Лева, к удивлению моему, разразились самымдобродушнейшим хохотом и протянули мне руки.

Я, немного сконфуженный, пожал их, хмуро и нехотя, и опятьупал на подушку.

— Ну, идем же, идем! — сказал Петя. — Мы всамом деле пропустим зарю.

Это было сказано так искренне-серьезно, что я сам испугалсямысли пропустить зарю. На что нам была эта заря, для чего мы друг другу давалислово стеречь ее — я, право, теперь хорошо не объясню. Но тогда я думал, чтоэто необходимо. Нам ужасно нравилось выходить из дому чем свет, когда еще идеревня, и темные поля, и далекий густой лес объяты мертвым сном и только навостоке небо покрывается серебряными, светлыми полосами. Тогда нам казалось,что мы совершенно одни и в свежем полутемном лесу действительно все таинственнои первобытно. Мы, как настоящие индейцы, забирались в самую чащу сада и,дожидаясь восхода солнца, садились в кружок и курили «трубку мира», или, инымисловами, трубку, утащенную у моего дяди. И хотя я был уже лет двенадцати иотлично понимал, что все это игра, и даже совсем детская игра, но мне она такнравилась, что я не мог не наслаждаться ею.

Поэтому я сейчас же вскочил и стал натягивать чулки.

— Солнце ведь еще не взошло? — спросил яторопливо.

— Ты бы дрыхнул до обеда, — ответил Лева, —да потом бы и спрашивал.

«Пугает! Не так уж и поздно», — подумал я, подходя кумывальнику и ежась от утренней свежести, которая плыла в открытое окно.

Холодная струя воды заставила меня еще больше вздрогнуть иокончательно проснуться. Торопливо умывшись, я был уже готов к походу. Мыдолжны были отправиться нынче в дальний путь, в самый конец большого луга,который был у нас за садом. Там начинался лес, и широкий луг переходил в узкиеовраги, каменистые и изрытые весеннею водою. Сегодня мы намеревались выкуритьтам последнюю «трубку мира», чтобы распрощаться до лета. Был последний деньпасхальных каникул, и дня через два я должен был ехать в Орел, в гимназию.

— Берите же, — скомандовал Лева, — поскореелуки.

Мы сейчас же надели луки и вылезли в окно на росистую травусада.

Солнце еще только всходило. На траве лежало холодное матовоесеребро росы, но по дорожкам земля уже отсырела и почернела. Светлый,зеркальный пруд слабо дымился. Но отражения высоких, стройных осин были ещенеподвижны и ясны; соловей особенно звучно щелкал в молодой зелени. Утро тольконачиналось.

Мы шли вниз, к пруду, по широкой береговой аллее. Лева былпредводителем. Он всегда любил быть первым, любил командовать нами, хотя и былмоложе меня и Пети года на два. Выглядывал он еще совсем мальчиком; короткоостриженные белые волосы торчали на макушке; сложение было еще совсем детское.Но, несмотря на это, он постоянно старался казаться большим, вечно сдвигалброви над бегающими и дикими, как у зверька, глазками и хвалился, или, точнеесказать, не хвалился, а искренне воображал, что он необыкновенно силен. Бровион сдвигал главным образом для того, чтобы казаться грозным; при игре виндейцы, когда мы назначали, кому кем или чем быть, Лева выбирал себе всегдароль какого-нибудь особенно кровожадного краснокожего; называл он себяпостоянно «Черной пантерою», смеялся и дразнил Петю, когда тот, в какой-нибудьстычке с мальчишками, раненный, садился и горько плакал и т. д. Но в душеЛева был все-таки очень добрый и чуткий мальчик; по уму — очень сообразительныйи бойкий. Петя, напротив, был мальчик, которых можно встретить на каждом шагу.