А вот уже и пыльная, истоптанная трава выгона. Тут, наотлете, на самом ходу, пристроился со своим столиком квасник. Толпа валит ивалит мимо, многие на ходу пьют у него. И он потен, красен, с расстегнутымворотом, с картузом на затылок, радостно замучен своим призывным криком ибойкой торговлей. Не прекращая кричать, он то и дело с треском раскупориваетбутылки, озабоченно отсчитывает сдачу медяками, а сам бьет сапогом двух красныхпетухов, сцепившихся под его столиком.

И с каждым шагом вперед все растет теснота — от народа, оттелег, от скотины: поминутно спотыкаешься на связанных овец, лежащих на землесреди пыли и навоза, опасливо пробираешься между рогатой скотиной, жмешьсявозле лошадиных задов.

Вот даже и совсем надо остановиться, — ходу дальше нет:в расступившемся кругу тесной толпы идет бешеный торг. Торгуют всего-навсего мужицкуюлошаденку с легким дрожащим хвостом. Но какая горячка, сколько крику! Какяростно носится, держа эту лошаденку за повод и поминутно с диким и вызывающимвидом оборачиваясь на зрителей, цыган со смольной бородкой, с черно-золотымиглазами!

Он в расстегнутой жилетке поверх лиловой рубахи, в плисовыхшароварах, одна штанина выпала из-за голенища.

— По душам сказал — бери! — кричит он.

На него смотрят: пузатый седой барышник с серебрянымибрелоками на часах, затягивающийся из серебряного мундштука, и мелкопоместныйбарин в белом картузе, в черной поддевке и серых штанах навыпуск.

— По душам сказал, душевно говорю! — сипло кричитцыган, круто заворачивая и осаживая сразу на все ноги лошаденку. — Подушам сказал — бери! Ну, сто монет — и пойдем жижку пить! Зимой приеду, угощатьстанешь, хлеб-соль дашь!

— Вот что, — кричит барышник, — по-божьему,по-хорошему, по-любовному, с веселым сердцем: шесть красных — и кончайте!Лошадь работница! Не сопата, не горбата, животом не надорвата!

— Я лошадь не корю, — кричит барин. — Ялошадь принимаю!

— Лошадь дурить нельзя! — подхватывают в толпе.

— Дай бог дитё такое! — кричит цыган.

— Ну, и молитесь! Его святая селя!

— Ну, была б жива-здорова!

— Господи благослови! Кончайте!

Крестятся, яростно бьют по рукам, но барин кричит:

— Пять красных и магарыч мой!

И цыган бешено плюет:

— Тьфу! Сахаром тебе в уста, огнем из заду, этотмагарыч твой! Что с тобой говорить, только кровь гадить!

Спешно подходит с высокой палкой в руке старый цыган, лицокоторого точно со старой медной медали.

— Стой! Что за шум, а драки нету? — кричитон. — Стой, я вас помирю!

И торг начинается опять сначала, закипает с новыможесточением.

Васильевское. 1909

I

Прадеда Красовых, прозванного на дворне Цыганом, затравилборзыми барин Дурново. Цыган отбил у него, у своего господина, любовницу.Дурново приказал вывести Цыгана в поле, за Дурновку, и посадить на бугре. Самже выехал со сворой и крикнул: "Ату его!" Цыган, сидевший воцепенении, кинулся бежать. А бегать от борзых не следует.

Деду Красовых удалось получить вольную. Он ушел с семьей вгород — и скоро прославился: стал знаменитым вором. Нанял в Черной Слободехибарку для жены, посадил ее плести на продажу кружево, а сам, с каким-томещанином Белокопытовым, поехал по губернии грабить церкви. Когда его поймали,он вел себя так, что им долго восхищались по всему уезду: стоит себе будто бы вплисовом кафтане и в козловых сапожках, нахально играет скулами, глазами ипочтительнейше сознается даже в самом малейшем из своих несметных дел:

— Так точно-с. Так точно-с.

А родитель Красовых был мелким шибаем. Ездил по уезду, жилодно время в родной Дурновке, завел было там лавочку, но прогорел, запил,воротился в город и помер. Послужив по лавкам, торгашили и сыновья его, Тихон иКузьма. Тянутся, бывало, в телеге с рундуком посередке и заунывно орут:

— Ба-абы, това-ару! Ба-абы, това-ару!

Товар — зеркальца, мыльца, перстни, нитки, платки, иголки,крендели — в рундуке. А в телеге все, что добыто в обмен на товар: дохлыекошки, яйца, холсты, тряпки…

Но, проездив несколько лет, братья однажды чуть ножами непорезались — и разошлись от греха. Кузьма нанялся к гуртовщику, Тихон снялпостоялый дворишко на шоссе при станции Воргол, верстах в пяти от Дурновки, иоткрыл кабак и «черную» лавочку: "торговля мелочного товару чаю сахорутобаку сигар и протчего".

Годам к сорока борода Тихона уже кое-где серебрилась. Нокрасив, высок, строен был он по-прежнему; лицом строг, смугл, чуть-чуть ряб, вплечах широк и сух, в разговоре властен и резок, в движениях быстр и ловок.Только брови стали сдвигаться все чаще да глаза блестеть еще острей, чемпрежде.

Неутомимо гонял он за становыми — в те глухие осенние поры,когда взыскивают подати и идут по деревне торги за торгами. Неутомимо скупал упомещиков хлеб на корню, снимал за бесценок землю… Жил он долго с немойкухаркой, — "не плохо, ничего не разбрешет!" — имел от нееребенка, которого она приспала, задавила во сне, потом женился на пожилойгорничной старухи-княжны Шаховой. А женившись, взял приданого, «доконал» потомкаобнищавших Дурново, полного, ласкового барчука, лысого на двадцать пятом году,но с великолепной каштановой бородой. И мужики так и ахнули от гордости, когдавзял он дурновское именьице: ведь чуть не вся Дурновка состоит из Красовых!

Ахали они и на то, как это ухитрялся он не разорваться:торговать, покупать, чуть не каждый день бывать в именье, ястребом следить закаждой пядью земли… Ахали и говорили:

— Лют! Зато и хозяин!

Убеждал их в этом и сам Тихон Ильич. Часто наставлял:

— Живем — не мотаем, попадешься — обротаем. Но посправедливости. Я, брат, человек русский. Мне твоего даром не надо, но имей ввиду: своего я тебе трынки не отдам! Баловать — нет, заметь, не побалую!

А Настасья Петровна (ходившая по-утиному, носками внутрь,переваливаясь, — от постоянной беременности, все кончавшейся мертвымидевочками, — желтая, опухшая, с редкими белесыми волосами) стонала,слушая:

— Ох, и прост же ты, посмотрю я на тебя! Что ты с ним,глупым, трудишься? Ты его уму-разуму учишь, а ему и горя мало. Ишь ноги-то расставил, —эмирский бухар какой!

Осенью возле постоялого двора, стоявшего одним боком кшоссе, другим к станции и элеватору, стоном стонал скрип колес: обозы с хлебомсворачивали и сверху и снизу. И поминутно визжал блок то на двери в кабак, гдеотпускала Настасья Петровна, то на двери в лавку, — темную, грязную,крепко пахнущую мылом, сельдями, махоркой, мятным пряником, керосином. Ипоминутно раздавалось в кабаке: