Нет, не дурачок. Просто нищий и больной.

Необычна была только аккуратность, с которой лежали мешки заего спиной. Необычен и зипунишка, старый, но тщательно заплатанный. И ужесовсем необычно было лицо — лицо подростка лет под сорок: бледное иизможденное, простое и печальное. Черные глазки глядели со страннымспокойствием. Пепельные губы среди реденьких усов и бороды полуоткрывались.Прядь длинных волос, по-женски ложившаяся на маленькое восковое ухо поднаушником, была суха и мертва. Тело — щуплое, тощее, с болезненно приподнятымиплечами.

— Застыл, старик? — крикнул студент с деланойбодростью.

Нищий приостановился и тяжело перевел дыхание, раскрываярот, поднимая грудь и плечи.

— Нет, — ответил он неожиданно просто и даже какбудто весело. — Застыть не застыл…

И опять собрался с духом и прибавил еще бодрее, таким тоном,точно все обстояло вполне благополучно, кроме того, с чем уж ничего неподелаешь:

— Застыть не застыл. А вот здоровье…

Он приподнял грудь:

— А вот здоровье все хужеет!

И легонько двинулся вперед.

Студент осмотрел его лапти, онучи: ноги тонки и слабы, онучитонки и стары, лапти разбиты, велики… И как это он ухитряется ходить по такомуморозу?

— Уж очень у тебя, дядя, обужа-одежа плоха! —сказал студент.

— Обужа, верно, плоха, — согласился нищий. —А вот одежа… Нет, одежа ничего. У меня под ней кофта ватная.

— Все-таки студишься небось без валенок-то?

— Студишься… Бока колет… Закашляешься — прямо смерть.

Говорить на ходу было трудно. И студент остановился.Остановился и нищий и поспешил положить дрожавшие руки на костыль.

— Дальний?

— Дальний… Из-под Ливен.

— Давно удушье-то?

— Удушье-то? Давно…

— Селитру не жег? Очень помогает.

— Нет. Перец… пил.

Студент покачал головою.

— Глупо, — сказал он. — Я вот на доктораучусь, доктором, значит, буду… Понимаешь?

— Дело хорошее… Как не понимать…

— Ну, так и послушайся меня: перец не пей, а купи селитры.И стоит-то всего две копейки. Разведи, намочи бумагу, высуши и жги. Подышишь —полегчает.

И опять согласился нищий, не придав, видимо, ни малейшегозначения селитре:

— Это можно. Деньги не велики.

— А ночевать-то где ноне будешь?

— Ночевать-то? Ночевать везде можно… В Знаменскомночую…

— Как в Знаменском? — сказал студент. — Новедь ты туда к свету со своей ходьбой придешь!

— Мне спешить некуда, — ответил нищий и такпросто, что студент слегка смешался. Помолчал и спросил:

— Побор в мешках-то?

— Ну, побор! Добришко… Рубахи, портки. Порток у менямного… Трое…

За мостом дорога раздваивалась: одна шла круто в гору, квороновскому поместью, другая, отлогая, наискось к церкви.

— Слушай, — сказал студент, — пойдем к нам. Ябы тебе деньжонок дал…

Солнце закатывалось. Нищий посмотрел на гору, на черную,густую зелень елок в вороновском палисаднике, на мертвеющие сизые крышиусадьбы, на малахитовые снега выгона… И не спеша ответил:

— Беден только бес, на нем креста нет. А мне они,почесть, без надобности. А коли хочется, дай.

— Ну вот, и пойдем.

— А пойтить… не пойду. Ночую в Знаменском, ежели…дойду…

И, склонив голову, отдуваясь, полегоньку, нищий упорнопобрел по дороге к церкви.

Студент забежал домой, захватил кошелек и догнал его навыезде в поле. Оттуда, с севера, дуло острым ветром, клейко схватывавшим усы иресницы. Темнела и вся двигалась мутно-фиолетовая снежная равнина, отлогоподнимавшаяся к высокому ветряку на горизонте. Свет заката еще брезжил на еекрестом простертых крыльях. А темнеющее поле все курилось и курчавилось, бежалобыстрой дымящейся зыбью поземки.

— На-ка вот тебе полтинничек, — слегказадохнувшись, сказал студент, когда на скрип его шагов нищий обернулся иостановился. — Да скажи, как поминать тебя, — прибавил он шутливо.

Нищий усмехнулся.

— А мне теперь ничего, полегчало, — ответил онбодро, хотя лицо его посинело и сморщилось, а на глазах от ветра выступилислезы.

Сняв большую варежку, он неловко взял ледяными пальцамимонету и задумчиво посмотрел на нее. Студент ждал великой радости, нопоблагодарил нищий довольно спокойно:

— Вот за это спасибо… А поминать меня, бог даст, непридется… Дойду.

— Серьезно, как звать-то тебя и что ты за чудактакой? — спросил студент.

— Звать-то? Звали Лукой… А уж чем чуден я — не знаю.

— Да ведь замерзнешь!

— И замерзнешь, не откажешься. Смерть, брат, она каксолнце, глазами на нее не глянешь. А найдет — везде. Да и помирать-то не десятьраз, а всего один.

— В рай, значит, спешишь попасть? — сказалстудент, трогая ухо и поворачиваясь от ветра.

— Зачем в рай? Это еще дело темное — не то есть он,рай-то, не то нет. А мне и тут не плохо.

Ветер все сильнее дул в спину, в голову, леденил затылок,знобил, делал легкими ноги. Студент с удивлением взглянул в лицо нищего:

— Это тебе-то не плохо?

Нищий тоже взглянул ему в глаза.

— А что ж мне? — спросил он. — Беден толькобес, на нем креста нет. А я живу себе.

— Живешь, как птицы небесные?

— А что ж птицы небесные? Птицы-звери всякие, они,брат, об раях не думают, замерзнуть не боятся.

— А ты что? Философ? Атеист?

— Не понимаю я этих слов.

— Знаю, что не понимаешь. Я хотел спросить: в Бога-тоты веришь?

Нищий подумал.

— В Бога нет того создания, чтоб не верило, —твердо сказал он.

Студент взглянул на него с еще большим удивлением. Но стоятьбыло так холодно, что он поколебался, поколебался и решительно выговорил:

— Ну с богом!

— Стало быть, прощайте, — отозвался нищий итряхнул своей круглой шапкой. — Спаси Христос…

И, подумав, надел варежку и повернулся. Маленький,сгорбленный, с высоким костылем, он скоро стал еще меньше, по пояс утонул всумерках и волнистой снежной зыби, густо бежавшей на него от мельницы…

Вечером студент долго ходил из угла в угол по залу. Прислугаспала. На столе горела лампа, в углу, перед иконой — лампадка: когда барыни небыло дома, нянька всегда зажигала ее, — чтобы Бог дал благополучнуюдорогу. И теперь студент с тревогой посматривал на часы, — был ужедевятый, а матери все не было.