Рано утром (дядя вставал до зари) я заявил ему о своемнамерении.

— Что ж, поезжай, — сказал он.

— Только на какой же? — спросил я.

— Этого я уж не знаю.

Я запнулся. Дядя всегда любил такую манеру разговаривать.

— Я на чалой поеду, — наконец выговорил я.

— На чалой я поеду, — ответил дядя.

— Значит, на «лысой кобыле»?

— Я поеду парой, а ты знаешь, что разъездных лошадейвесной у меня только две.

— Ну как же быть-то?

Дядя улыбнулся.

— Ну как же быть-то? — повторил и он. —Значит, надо ехать со мной.

«Ехать с дядей!» — уж одно это огорчило меня. Но делать былонечего. Я поскорее собрался, потому что дядя не стал бы ждать ни минуты, ичерез полчаса мы уже ехали в город, сидя вдвоем на телеге, высоко наваленнойсоломой.

Не стану подробно описывать наше путешествие, жаркое,знойное утро, облака густой пыли на большой дороге и несносно медленноедвижение за обозом, который мы нагнали. Обоз был очень длинный, и дядя,любивший всегда медленную езду, не стал объезжать его. Пахнущие дегтем телегибыли тяжело навалены кулями муки и запряжены седловатыми, огромными, ноленивыми меринами. Возчики, сидя на грядках, дремали, и казалось, что имсовершенно безразлично, когда они доберутся до города. Только на одной телегесидел мещанин, похожий на борзую собаку, и всю дорогу ругался со стариком,ехавшим сзади. Но старик, сутуловатый, толстый, с маленькими глазками игромадной рыжею бородой, по-видимому, ругаться умел очень плохо, и браньвыходила вялая, так что не разгоняла скуки.

— Посмотрим, долго ли ты продержишься усамого-то, — говорил мещанин, выплевывая подсолнухи и болтаяногами. — Посмотрим!

— Небось! — отвечал старик злобно и хрипло. —Небось! Уж если тебя, мошенника, держат…

— Меня-то будут держать! — перебивал мещанин.

— Все этаких чертей держат, — возражал старик.

— «Чертей», — передразнивал мещанин гнусливо, —«чертей»! Слезь, дьявол, высморкайся! Загундосил.

— Сам высморкайся! — повторял старик.

— Енот, дьявол! — не унимался мещанин.

Старик страшно обижался, вскакивал и кричал:

— Я не енот, а крещеный человек! Ты сам енот!

Но мещанин опять перебивал его…

Часов в десять утра (до города было верст двенадцать) мы,наконец, добрались и остановились на постоялом дворе.

Дорога, впрочем, не произвела на меня особенно неприятноговпечатления. Думая, что часа через два я буду видеть Сашу, грациозную,веселенькую Сашу, я мало обращал внимания на все неудобства и на неприятностидороги. Но на постоялом дворе дело пошло хуже. Еще въезжая в ворота, дядязаметил, что под навесом на телеге лежит прекрасно отпоенный теленок, и сейчасже закричал его хозяину, сидевшему тут же:

— Дядя, что это привез продавать — бычка или телушку?

— Да, — флегматично ответил мужик.

Дядя после этого замолчал и, когда мы слезли с телеги,неизвестно куда скрылся. Я уже успел надеть воротнички (прифрантился) —его все нет. Я бросился, наконец, искать. Забежал в комнаты, где несноснозаливалась канарейка, посмотрел еще кое-где — нету. Иду к телеге — навстречумне дядя, а за ним мужик тащит к нам теленка.

— Купил теленка, — сказал мне дядя. — Ты тутпосиди около него, а я схожу кое-что купить.

Меня даже в жар бросило.

— Как? Теленка караулить? — чуть не со слезамивозопил я. — Что ж это такое?

— Что ж тут такого? — перебил дядя строго. —Конечно, караулить, — утащить могут. А сходить ты еще успеешь, я сейчасприду. Значит, посидеть можно. Если же неприятно — не ехал бы. Да и не поедешьуж отсюда — пешком, брат, попрешь, если не посидишь. Понял?

Что тут было делать? Тогда мне казалось, что дядя так строг,что легко может исполнить подобное обещание. Чуть не со слезами уселся я околопроклятого теленка.

Жду… Проходит час — дяди нет. Телег наехало видимо-невидимо.Под навесом пахнет навозом, жара, духота. Просто смерть моя! Теленок лежит какоколелый: глаза дурацкие, стеклянные, связанные задние ноги вытянуты, бокавздулись.

«Хоть бы околел, анафема!» — думаю я с тоскою, поколачиваяего кулаками в бок. А обида, тоска все разрастаются.

Опять жду. Проходит еще час. В злобе, со слезами на глазахя, наконец, вскакиваю с твердым намерением уйти и бросить теленка. В это времяпоказывается дядя. Сзади него мужик тащит новое колесо, мешок мелу, несколько«подвой» (железные прутья для сохи) и еще что-то в кулечке.

Я бросился к дяде:

— Что же это, дядя, ты до сих пор?

— Заговорился с знакомым мещанином, — спокойноответил дядя, — да вот и опоздал. Нам пора бы теперь в дороге быть.Поскорей запрягать надо.

— Как — запрягать? — едва мог я выговорить. —А я-то?

— У меня дела посерьезней твоих, — отрезалдядя. — Не забивай глупостями мне голову. Я все равно сейчас поеду, а закнигами к Пете мы можем заехать.

Я прикусил губы чуть не до крови и побрел к калитке.

— Хорошо же! — вскрикнул я в порыве злобы иотчаяния. — Хорошо же! Уйду, непременно уйду! — И, прислонившись ккалитке, я заплакал. Поплакав, я несколько успокоился! Я поглядел краснымиглазами по пыльной улице и вдруг почувствовал, что мне уже нисколько не хочетсявидеть Сашу. Теперь все равно свидание с нею не могло быть таким светлыммоментом. Мне казалось, что в душе у меня не осталось уже ни капли любви.

Я махнул рукой и, хмурясь, влез на телегу. Но, влезая, я подумал,что все-таки не худо бы хотя на минутку поглядеть на Сашу, хоть попросить быписать мне… Мы тронулись.

— Я забегу хоть в женскую гимназию, — началя, — и скажу Саше, чтобы она передала Пете о грамматике. А он теперь еще вклассах.

— Так мы поедем туда, — сказал дядя.

— Да нет, мужская гимназия на другом конце города,далеко.

— Ну все равно, — согласился дядя. Видимо, на негонашел «добрый стих».

Доехав до угла, за которым была женская гимназия, я попросилдядю остановиться и с бьющимся сердцем, одергивая блузу и поправляя воротнички,побежал к гимназии.

В швейцарской я погляделся в зеркало и нашел себяхорошеньким: должно быть, от слез и волнения лицо стало нежного цвета, на щекахиграл румянец, глаза светились темным блеском.

— Можно видеть, — робко спросил я ушвейцара, — ученицу третьего класса, Александру Брянцеву?

— Подождите пять минут, — сказал швейцар.

Я стал ждать. Мне стало снова весело и легко на душе. Прото, что дядя ждал меня на углу, я и забыл думать.