Мы шли мимо пруда. Лева уже несколько раз сбегал к воде иизо всей силы бил палкою лягушек. Он уже вспотел, раскраснелся и измазалгрязью, по своему обыкновению, руки, сапоги и штаны. Петя больше любовалсяприродою.

— Что же, ты приедешь на лето сюда, к дяде, или уедешьк отцу? — спросил он меня.

— Непременно приеду сюда, — ответил я.

Лева обернулся в эту минуту и вдруг разразился самым веселымсмехом.

— Чего ты? — в один голос спросили мы.

Лева продолжал хохотать.

— Я, брат, все знаю, — проговорил он наконец.

— Что ты знаешь? — удивился я.

— Про Сашу-то!

Я почувствовал, что моментально покраснел до самой шеи. Левапопал в самое больное место: я был в это время «страшно», как мне тогдаказалось, влюблен в Сашу, его двоюродную сестру. Она обыкновенно проводилаканикулы у отца Левы, так что, мечтая приехать на лето, я имел в видуединственно ее.

— Какую Сашу? — не зная, что сказать, спросил я исам почувствовал, что сказал страшную глупость.

— Зачем ты лжешь, как старая баба? — вдруг строгоперебил меня Лева. Глаза у него засветились, как у зверька, брови сдвинулись.

— Что я лгу? — спросил я тоже строго.

— Ты лжешь, что ты не знаешь, про какую Сашу яговорю, — отчеканил Лева, — а сам влюблен в нее…

Я моментально схватил лук с плеч и трясущимися рукаминаложил стрелу.

— Нет, ты лжешь! — закричал я, уже совсемрастерявшись. — Я вот тебя сейчас…

Но Лева перебил меня:

— Я давно знал. Я не хотел говорить Пете… А вот теперьскажу… Только она уже вчера вечером уехала… Выкуси… А если хочешь выходить набой — становись.

Лева тоже разозлился. Глаза бегали, щеки раскраснелись.

— Не хочу я с тобою драться, — сказал я, всемисилами стараясь казаться спокойным. — А только ты сам дурак! И я не хочубольше с тобою идти.

С этими словами я повернулся и пошел опять в сад.

— Да на меня-то за что ж? — жалобно закричал Петя.

Но мне показалось, что они оба заодно хотели меня огорчить исконфузить. «Братцы», — подумал я и потом, не оборачиваясь, крикнул:

— Подите вы к черту!

Итак, обстоятельства сложились весьма плохо: вместо мирнойпрощальной экспедиции вышла ссора, вместо окончательного свидания с Сашей —весть о ее отъезде, или, иными словами, — о разлуке с нею до самого лета.Я говорю «окончательного» потому, что думал перед отъездом улучить минутку,чтобы объясниться с нею. Правда, уже раз я с нею объяснился, но тогда этокак-то не вышло. Мы встретились у них в сенях; я покраснел, почувствовал, какбудто кто-то провел мне по волосам ледяною щеткою, ероша волосы; я даже несказал «здравствуйте». Несмотря на то, что Саша была старше меня года на два, япостоянно ее конфузился. Она сама протянула мне руку.

— Что это вас давно не видно? — спросила она.

— Нет, я был недавно, — сказал я, — вы меняне видали.

— Вы, должно быть, были в саду?

— Нет, я и в доме был.

Саша засмеялась вдруг так звонко и мило, что я сразуободрился, хотя и не понял, чему она смеется.

— Вы, должно быть, в шапке-невидимке были?

— Нет, в своем картузе, — сострил я и окончательносмешался.

— Ну как же я вас не видела? — добивалась Саша.

— Да вы всегда не хотите меня видеть.

— Как это не хочу?

Но я уже не слушал ее и, чувствуя, что мне становится всежарче и жарче, продолжал:

— Я не знаю, за что вы меня так не любите? Мне кажется…

— Вам бог знает что кажется, — перебила вдругСаша, краснея, тихим и ласковым голосом. — Я, напротив… я даже во сне васпочти каждый день вижу…

Но в эту минуту загремели чьи-то дрожки, и Саша, быстродотронувшись губками до моей щеки и моментально вспыхнув, исчезла за дверью.

Не успел я еще прийти в себя (у меня даже дух захватило от радости),как уж кто-то застучал по лестнице. Я нахлобучил картуз и, засвистав, чтообыкновенно делал, чтобы скрыть неловкость, быстро сошел с лестницы,встретившись с приехавшим приказчиком, и через сад убежал домой.

Припоминая все это с особенной грустью и нежностью, я сиделодин-одинешенек в гостиной. День был теплый, солнечный. В пустом доме (дядя сутра уезжал в поле, прислуга была на кухне) было всюду безмолвно и светло. Набалконе дверь была отворена, и из саду иногда залетали пчелы и бабочки. Ветерокосторожно колебал молодую зелень березок. В саду кричали петухи, и как-тоособенно весело, по-весеннему, раздавался их крик в этот апрельский солнечныйдень.

В раздумье я иногда вставал и подходил к отворенной дверибалкона. Прислонившись к притолоке, я глядел вдоль по березовой аллее, где изсвежей рыхлой земли и из-под прошлогодних листьев торчала ярко-зеленая травка;я чувствовал какой-то неясный садовый аромат, слушал музыкальное жужжание пчел,гулкие удары валька на пруде, — и все нежнее и поэтичнее становилась моятоска. Мне казалось, что я еще никогда не был таким молодым и прекрасным ивместе с тем таким одиноким и печальным. Я глядел в далекие поля, которыеоткрывались с правой стороны сада, и невольно повторял с поэтом:

Что звенит там вдали, и звенит и поет?

И зачем эта даль неотступно зовет,

И зачем та река широко разлилась,

Оттого ль разлилась, что весна началась?

«Что звенит там вдали, и звенит и поет?» — спрашивал я себяс особенною грустью. В ответ на это на глазах выступали слезы, и, стараясьскрыть их, я опять шел бродить по освещенному солнцем безлюдному дому.

— Что это ты сидишь, как шалелый? — спросил меняза обедом дядя.

Я едва мог ответить: моя нежность и поэтичность была оскорбленасамым грубым образом.

К вечеру мне стало еще грустнее. Я ушел в поле, дошел долеса и лег на опушке. Лежа на своей шинели, я долго мечтал, до тех пор пока надстемневшими полями не засветилась серебряная звездочка — Венера.

Возвращаясь, я решился непременно съездить на другой день вгород. Лева и Петя уже теперь там (они уехали перед вечером), и можно выдумать,что я к ним за книгами — за латинской грамматикой, например. А между тем можноувидать Сашу, хоть еще раз поговорить, просить писать и т. д.

Подумав это, я почти повеселел и заснул спокойно. Но судьбебыло угодно, как говорится, распорядиться иначе.

Дядя у меня был совсем старик — лет под шестьдесят. Человекон был очень странный и в высшей степени серьезный, по-солдатскиисполнительный, аккуратный и строгий. Причиной этого была, главным образом, егодолголетняя военная служба где-то в гарнизоне. Образования он не получил почтиникакого и по выходе из военной службы поселился навсегда в деревне одинокимхолостяком. Имение у него было небольшое, но средства прекрасные: он велспартанскую жизнь и был неутомимый хозяин; в прежнее время он даже косил сам. Яу него любил гостить, разумеется, единственно из-за того, что в той же деревнена каникулах жила Саша.