же «Старой рукописи». Это была бы славная повесть. Жаль, что руки до нее не доходят.

Идея жизни или жизнь идеи? Если первая все-таки победит, не все потеряно, если вторая – оставь надежду, готовься к худшему.

Слонимский в своем мемуаре о Шварце глубокомысленно замечает: «Юмор очень помогает в работе». Сделать подобное открытие и столь деловито им поделиться можно только при полном отсутствии юмора.

Можно рассматривать тщеславие как недобежавшее честолюбие. Тщеславие поражает тех, кому честолюбие не по плечу. В старости оно так же комично, как запоздавшая детская хворь. Унизительно после шестидесяти болеть коклюшем или свинкой.

Стоит ли ворошить легенды? Так хорошо нам было читать о трогательном веселом товариществе, связывавшем Шварца с Олейниковым. И вот узнали: шумная дружба кончилась молчаливой враждой.

Поистине с беспримерным мужеством встречаем мы чужую беду. Даже и вечную разлуку. Вычеркиваем из телефонной книжки номер, который уже не понадобится и продолжаем свою круговерть.

Сэлинджер ушел в лес не от мира, а от себя, я в этом уверен. Не от несовершенства среды, а от зависимости от нее.

Бедный Пушкин! Если бы он предвидел, что вступит в личные отношения решительно со всею Россией! И каково ему было б узнать, что его семейная жизнь обсуждается с такою дотошностью. Вот и я, рассудительный господин, ловлю себя на печальной слабости – мне трудно возжечь в себе доброе чувство к прекрасной Натали Гончаровой. Все понимаю – тяжелое детство, беспутная, полубезумная мать, недееспособный отец, замуж вышла в осьмнадцать лет, чтобы сбежать из родного дома, спастись от этой постылой семьи, была Пушкину послушной женой, родила ему четырех детей. И сердце ее тоже не камень, не все же стихи великого мужа и вечные заботы по дому – встретила человека эффектного, свежего, с легким живым умом, баловня дам, популярного в свете, он ее тронул своим поклонением – в чем же и как ее можно винить, тем более, что, скорее всего, заставила себя устоять и сохранила верность супругу?! Все понимаю, а вот поди ж ты: испытываю к ней нечто темное.

Возможно тот, кто верует – глубже, но тот, кто не верует – отважней. Не ищет защиты, не ждет утешения.

Эротического эффекта достигает намек, а не откровенность, не нагота, а мгновенная встреча с кусочком приоткрывшейся плоти. Все прочее – дело воображения. Оно настолько чувственней зрения! То же самое и в словесности – не доводите ваш текст до упора. Оставьте читателю возможность немного и самому поработать. Этим и хорош эвфемизм – не называет, а только подсказывает. Меньше натиска, но больше изящества. Стало быть, и больше воздействия.

В беседе он был невыносим – не мог ни единой темы закончить, почти сразу переходил на другую, тут же забыв, о чем говорил. Казалось, он болен странной болезнью – либо недержанием слова, либо эпилепсией мысли.

Как она умела смотреть. Каждый взгляд как на острие ножа.

Был Иван Барков в восемнадцатом, был Веничка Ерофеев – в двадцатом. Время от времени появляются такие необходимые люди. Все чувствуют, что объелись веком – его средою, шкалою ценностей, его уставом и языком, его условиями поведения и его правилами игры. Вся эта протухшая система как бы изживает себя в этом отказе от этикеток, от быта, от общепринятых норм. Выдержав силовое давление, она разваливается от пародии.

Музыка теперь называется тяжелым металлом. Мои поздравления. О, эволюция – это ты.

Эстрадные черты лица.

Сильный ум – это ясный ум.

Современный финал мольеровского «Мизантропа»: «А мы употребим всю силу убеждений, чтоб отказался он от всяких убеждений».

Энергичный аудиовизуальный мужчина. Смышленая аудиовизуальная дама. Был век джаза, ныне век телевидения. Так век один другой сменяет, дав прежнему недолгий срок.

Можно сказать, что квиетизм – это пиетизм, уставший от чувств, а если быть точным до конца, он, в сущности, тот же фатализм, но постаревший и помудревший, освободившийся от подавленной страсти. Что ни говори, в фатализме ощущается скрытая энергия, без которой не может быть вызова, тем более вызова судьбе.

Искусство синкретично, как жизнь. Стоит лишь подчеркнуть или вычленить руководящие элементы, будь это жанровые признаки, стилевые особенности, содержательный базис, и сразу же безвозвратно уходит его естественное дыхание. (Отбор происходит не из элементов, но внутри каждого из них.)

Самое легкое и самое глупое – пренебрежение к ремеслу. И в творчестве есть свои ruses de guerre – необходимые военные хитрости.

В каждом веке – своя терминология для каждого дня, свои словечки. В двадцатом – трахаться, в девятнадцатом – тараканиться. Оба значат одно и то же. Чувствуется, что в прошлом столетии понятие грехопадения еще не изжито, глагол уклончив. Новейший от него отличается неизмеримо большей потенцией. Не мелко шкодливый, а почти патетический, сокрушающий все на своем пути. Но и этот достойный термин помрет, исчерпав свою половую энергию. Чехов, великий лексикатор, знал, что жизнь жаргона – недолгая жизнь, тесно привязанная ко времени, практически лишенная шансов продолжиться в следующих поколениях. Поэтому прибегал к нему редко.

Есть, впрочем, обратные примеры. Наш мирный сегодняшний велосипед в прошлом веке звучал куда динамичнее. Его называли «костотряс».

Все же – в детективном аспекте – в моей «Злобе дня» есть кое-что новое: и убитый и убийца, тот и другой, – жертвы эгалитаристской идеи.

Если что и вызовет социальный взрыв, то это телереклама банков. Когда она, вытесняя сюжет, нагло вторгается на экран, я и сам чувствую гнев санкюлота.

Женщина притягательная и загадочная – как радиодиктор.

Из католического катехизиса: «Каким я родился – это подарок Бога мне, каким умру – мой подарок Богу». Славно мы его отдарили!

Сколь емкое определение прочел я у Михника: «Национализм – последняя стадия коммунизма». Поскольку предшествующие стадии были террор и криминал, ясно, что национализмом коммунизм рассчитывает облагородиться. Расчет, достойный его убожества.

Большинство неправо почти всегда. Меньшинство иногда бывает право. Прозрение – высшая правота – бывает доступно лишь одиночке. Что же до основной посылки, уместно вспомнить: еще Тит Ливий заметил, что большая часть берет верх над лучшей.

Когда я определял этапы эволюции революционной словесности – прокламацию, донос, резолюцию – я упустил финальный: анкету.

И где же, оказывается, святое семейство нашло убежище? В вертепе. (Правда, вертеп тогда был пещерой.)

Историческая мечта соотечественников – умереть в своей собственной постели – с каждым днем все прекрасней и недостижимей. Либо смерть в карантине