скромная реплика, он говорит о своей жене: «Собрались как-то компанией – пела весь вечер… отлично время провели». Этот его счастливый вздох был для меня камертоном роли. «Отлично время провели…» Господи, что за собачья жизнь! Это застолье среди сослуживцев, доброе настроенье жены, ее оживленность и ее пение – всего этого ему хватило, чтоб вспоминать как о светлом празднике, поныне делающем счастливым. Когда человеку нужно так мало, взять от него так много – несложно.

Разных людей объединяет пафос деструкции и агрессии, а не создание морального климата. Тот из нас, кто способен жить наедине с самим собою, и тот, кто зависит от толпы (скажем легче, – зависим от общения), – это полярные натуры, их трудно представить в одном ряду, может быть, только под огнем. Вот почему настолько условна объединительная сила религии. С какой неохотой, с какой опаской принимают церковные иерархи экуменическую идею и с каким фанатическим рвением вдохновляют религиозные споры, даже религиозные войны.

Время компьютеризации чувств.

Возражение оппортуниста – такое нежное и осторожное, что больше смахивает на присягу, на объяснение в любви.

У Солженицына в его «Бодавшемся с дубом теленке» – свой явственно различимый звук. Он словно каждый миг огрызается. (А сами-то? А вы-то? А меня – можно?) Интонация, которая вдруг становится едва ли не главным элементом поэтики.

Президенты республик, советов, фондов, президенты ассоциаций – скоро в этой воспрявшей России президентов будет больше, чем граждан.

Очень редкое слово «окраить» ничем не хуже привычного «ограничить». Во всяком случае, звучит свежее.

Как драматически сложились мои отношения с режиссерами, которых я искренне любил! Лобанов поставил одну мою пьесу, потерял из-за нее театр и умер. Товстоногов тоже поставил одну – она была ему запрещена, меж тем это был его лучший спектакль. Смерть Рубена Симонова я сильно приблизил. Смерть Завадского – тоже, он изнемог, сражаясь за «Царскую охоту». Эфрос и Ефремов меня ставили дважды, первому обе работы закрыли, второй их выпустил с адскими муками – и тот и другой в глубине души не любили того, что я пишу. Только с двумя мне посчастливилось – оба живы и на меня не в обиде: Борис Львов-Анохин и Владимир Андреев.

Вечный спор между западниками и славянофилами был выигран в 1917-м западниками? Ошибаетесь, господа. Западники победили весной (февральско-мартовская революция), тогда и Ленин казался швейцарцем, но в ноябре того же года вновь взяли верх все те же адепты «особого пути России», сторонники общинных начал.

Кони писал о дисциплинированности ретроградов и разобщенности либералов. Но это ведь так легко объяснимо! Первые в большинстве безлики, собственная особость отсутствует, поэтому сбиваются в стаю и существуют по ее правилам. Вторые более индивидуальны, от этого каждый сам по себе. Зато от страстей своих крайне зависимы. Ничуть не меньше, чем ретрограды зависят от устава казармы.

Читатель бесстрастный, читатель пристрастный и читатель подобострастный. (Последний и создает репутацию.)

Любимое слово подонков – нравственность.

Осанист, народен, достойно глуп. Из тех, кто дает не отпор, а отлуп.

«Это чудесный дурак», – пишет Чуковский об Алексее Николаевиче Толстом. Не в первый раз я сталкиваюсь с такой характеристикой автора «Петра Первого». Талант и ум часто живут сепаратно. Их соединение – предвестие гениальности. Впрочем, Толстой так любил эту жизнь – чтобы сберечь ее, мог поактерствовать.

То была странная империя. Колонией была вся страна, а метрополией – Старая площадь.

В мае 1968-го славный Вахтанговский театр и примкнувший к нему автор сих строк пересекли государственную границу Союза Советских Социалистических Республик.

Начало, как видите, весьма торжественное. Дело в том, что художественный организм (сиречь вахтанговский коллектив) собрался в гастрольную поездку – показать свое признанное искусство в Австрии, Швейцарии, Франции.

Автор сих строк принимал участие в поездке в качестве автора пьесы. Гастрольная афиша театра, наряду с «Турандот» и «Живым трупом», включала «Варшавскую мелодию».

И вот, вахтанговцы, приручив венских зрителей, перебрались на землю Гельвеции, где уже более полувека никто не видел русских артистов, и пожали заслуженные лавры. Сперва – в Женеве, потом – в Лозанне и, наконец, под занавес – в Цюрихе.

Отсюда наш путь лежал в Париж – там в знаменитом «Одеоне» штурм Европы должен был завершиться.

Но мирным московским гистрионам было суждено очутиться на бурном перекрестке истории.

С конца мая город Париж лихорадило – сначала студенческая молодежь вознамерилась изменить лицо общества. Охваченное патетическим чувством неприятия сытого благоденствия, а также вольнолюбивым порывом (неясным, но достаточно страстным), возглавляемое рыжеволосым юношей по имени Даниэль Кон-Бендит, приехавшим из туманной Германии, младое поколение вышло на улицы. Вскоре к молодым протестантам примкнул боевой рабочий класс. 30 мая, за день до выезда в город Марата и Делеклюза, потрясенные актеры узнали, что театр «Одеон» оккупирован и превращен в штаб инсургентов. В последний день мая Москва предложила немедленно вернуться в отечество. Не слишком отчетливо проявляя классовую солидарность, театр, в траурном состоянии духа, отправился на родимый Арбат.

Впрочем, не одни лишь артисты реагировали подобным образом на революционный захват «Одеона». Примерно месяц спустя на спектакле я встретился с высокопоставленной дамой.

– Ну что же? – усмехнулась она. – До Парижа-то так вы и не доехали?

– Массы вышли на улицу, – сказал я лояльно.

Неожиданно она закручинилась, потом с чувством произнесла:

– Вот посмотришь на такие бесчинства и поймешь лишний раз, какой у нас с вами дисциплинированный народ.

Из этой фразы я уяснил, по крайней мере, два обстоятельства.

Первое. Все симпатии власти были никак не на стороне новых гаврошей. И второе – с женщиной иметь дело опасно. Вожди при ней пооткровенничали, а она распустила свой язычок.

Однако это еще не финал. Финал оказался весьма занятным.

В 89-м году, после премьеры, сидел я в гостях у руководителя Национального центра искусств «Люсернер» Кристиана Ле Гийоше и рассказывал ему, между прочим, о несостоявшейся гастроли.

– Но черт возьми! – сказал Кристиан. – Ведь это же я тогда вошел со студентами в «Одеон»!

– Ах, вот что? – Я ему поклонился. – Примите сердечную благодарность.

– Искуплю этот грех, – посулил Кристиан.

И действительно, год спустя, в 1990-м, в «Люсернере» Сильви Нордем и Венсан Солиньяк сыграли «Варшавскую мелодию». Спектакль, поставленный Танасом, имел нерядовой успех, удержался и в следующем сезоне.

– Я дважды был вашим должником, – галантно сказал Ле Гийоше. – Теперь вернул Парижу «Варшавскую мелодию», а вам – похищенный в то лето Париж.

Профессор Камшатов из моей «Коронации» мог бы, вернувшись с юбилейных торжеств, написать и о себе и о Каплине, герое моей