от СПИДа, либо – на улице от бандита, либо – под колесами транспорта, либо – от стихийного бедствия, либо – до слез родная и близкая – в тюрьме или в лагере. Есть варианты? Да, конечно – еще бездомность и голод.

Бессмысленно грозящий ужалить, зажившийся, как комар в октябре.

«На миру и смерть красна» – что, если это изречение и подсказало однажды художнику возможность создания трагикомедии?

Время частенько переиначивает и переосмысливает слова. Всегда – в ироническом ключе. Впрочем, тут нет ничего удивительного. Ирония – это служба разведки новой победоносной эпохи. Она обнаруживает в старой твердыне ее уязвимое местечко и тут же шлет сигнал авангарду, уже изготовившемуся к атаке.

Когда явные романы заканчиваются, начинается тайный роман со смертью.

А патриот все заливал, как на своем заливном лужке ел он свои наливные яблочки. На досуге допытывался с подозрением: «Вам захотелось Грунь и Фень, красавиц наших деревень?»

Непомерное тщеславие: хочу быть респондентом!

Всхлип, полный горечи и грусти: стать бы каким-нибудь перепончатокрылым, улететь куда-нибудь к чертовой бабушке!

Безумный Гельдерлин, мрачный Шопенгауэр, убежденный в своем мессианстве Вагнер – все вместе они создали Ницше.

Всю молодость Розанова вдохновляло и в какой-то мере обязывало, что он имел общую с Достоевским женщину.

Гении никогда не бывают рабами пристрастий, самых заветных. Такой «национальный человек», как Вагнер, высказал убеждение, что «патриотическая иллюзия гарантирует существование государства, но ее недостаточно для гарантии высшей культуры. Она разделяет человечество, покровительствует жестокости, ненависти и узости мысли».

Ницше больше всего, как все люди духа, боялся стать «стадным человеком». Страх был на уровне инстинкта. Мой Бог, как роднит его и Леонтьева их антиэгалитаристский эстетизм.

Принципиальное различие между политикой и жизнью в том, что политика – искусство возможного, а жизнь – искусство невозможного.

Лицо его было столь вдохновенным, что не оставляло сомнений: оно принадлежит идиоту.

Sub specie ревнителя порядка: «Каждый должен занимать свое место!» Сколь ни странно, тут есть своя правда: выйдя из бойлерной, наш протестант утратил всю свою притягательность. Тесные рамки паракультуры оказались для него шире вольницы.

Характер – это еще не тип, но тип – прежде всего – характер. Стремление Леонида Андреева (и многих честолюбивых писателей) создать тип, минуя характер, было его роковой ошибкой.

Его орловская, провинциальная любовь к космизму помогла ему в молодости завоевать обе столицы, но она же его и подвела – он надорвался и обессилел. Даже его редкий талант не вынес тяжести этой претензии.

Когда я размышляю о нем, всякий раз сжимается мое сердце. В детстве отец мне рассказал, что своим именем я обязан Андрееву. И вот – всю жизнь я ощущаю какую-то несомненную связь с этим выпавшим из среды человеком, с его неприкаянной душой – связь непонятную и болезненную.

Август Бебель назвал антисемитизм «социализмом дураков». Да, безусловно, но сколько мерзавцев манипулируют дураками.

Женское честолюбие почище мужского. Одна журналистка едет в Чечню, где ее за малым не изнасиловали. Этот благополучный исход ее, по-видимому, не устроил, во всяком случае, разочаровал. Она отправляется в Карабах, где, наконец, ее изнасиловали (если этот глагол здесь уместен). О чем она с торжеством сообщила в корреспонденции из «горячей точки». И впрямь ей было там горячо.

«Медленно мелят господни мельницы». Возможно, но только не мою жизнь.

Исламистская экстрема объясняет успехи террористов «презрением к смерти»: «мы радостно ждем встречи с аллахом». Скорее тут презрение к жизни, которую утратить не страшно – оно и лежит в первооснове любой героической модели – потому-то она бесчеловечна и способна перерасти в преступление. Есть древняя болгарская заповедь: «Живые закрывают очи мертвым, мертвые открывают очи живым». С каждым годом все меньше веришь этой оптимистической мудрости – если поверить, что наши предки и проявили о нас заботу, то что же мы, наконец, узрели раскрытыми очами слепцов? Единственное, что мы сохранили, – это традицию утешительства. Да и оно весьма относительно: «Все великое, земное, Разлетается, как дым. Нынче жребий выпал Трое, Завтра выпадет другим».

Не аплодируйте – аплодисменты мешают думать.

Худшее, что есть в этом мире, – толпа.

Суть Торы в принципе неотличима от евангельского установления. «Относись к другим, как к себе самому», – мягко внушает раби Хилель.

В ранней юности я узнал о наблюдении Пифагора: «В жизни, как в зрелище, дурные люди занимают наилучшие места». Оно тогда же запало мне в душу. И с той поры, посещая театр, всегда с подозрением и опаской слежу за публикой первых рядов.

Никогда не спешил осуждать конформизм. И когда в «Карнавале» устами Клецкина советовал главному герою пьесы: «А в самом деле, ступай в конформисты, люди знающие говорят, что это необыкновенно приятно», – я говорил это с полной искренностью. Недаром всегда восхищался Швейком. Тот знал, что бороться с тупостью власти можно тотальной и всеобессмысливающей готовностью подчиниться абсурду. Главное же, с младых ногтей испытывал глухую враждебность к призывам отдать свою жалкую жизнь во имя счастья завтрашних масс. Никто не спрашивает человека о его согласии родиться на свет, родив же, швыряют его в котел, где трудно не захлебнуться кровью, не потерять себя от страданий и неизбежных унижений. И если бедняга вовсю барахтается в этом содоме, чтоб как-нибудь выжить, его же обливают презрением. Кажинный день громовые витии его приглашают вступить в борьбу и, как следствие, угодить в загон, в какой-нибудь душный барак с парашей, в этап и в зону, в режимный ад. И все это, чтоб на костях идиота возникло какое-то новое свинство. Но вот что забавно – все понимая, я продолжал усердно писать свои комедии и свои драмы, и каждая из них для державы оказывалась не в цвет и не в масть, и каждая мне выходила боком – ударят кувалдой, придушат запретом. Так и не вырос до квиетизма, который, в сущности, так отвечал моему абсентеистскому пафосу, который в минуты счастливой трезвости продиктовал мне «Алексея», а вслед за ним «Пропавший сюжет». Моменты истины были недолгими. Проклятая южная пассионарность все продолжала увечить жизнь.

Высокомерие может внушить парадокс, но с истиной у него отношения сложные. Сальвадор Дали заметил, что «художник не тот, кто вдохновляется, но тот, кто вдохновляет». Скорее всего, я не художник. Не знаю, вдохновил ли кого-либо, но то, что меня могла вдохновить самая скромная деталь пейзажа, донесшийся обрывок мелодии, случайное слово, – это я знаю. И насколько же мне было важней это