доставшееся мне вдруг, как неожиданный подарок, состояние собственной вдохновленности, чем влиятельность своего изделия.

– «Чем вы заняты, дорогой мэтр?» – «Графоманствую себе потихоньку».

Там, где недостаток ума, там переизбыток запала.

Туркменский писатель Ширали Нурмурадов заточен в лагерь из-за стишков сатирического характера по адресу тамошнего царька. Трижды наш ПЕН-центр взывает к «мировой общественности» – что из того? Бедный сатирик по-прежнему в лагере, а двадцать первый век на пороге.

– Ах, сударь мой, нонче для девушки иметь девичью честь означает быстрее избавиться от девичьей чести.

– Диалектика, милостивый государь, исторический материализм. Что бабушке честь, то внучке бесчестие.

– Что бы мы делали, господа, без поступательного движения времени. Выпьем за него по ковшу!

Русь моя, как ты обильна телом, раскинулась на своих просторах, ровно на необъятном ложе. Вот депутат в усах и бородке с улыбкой отъевшегося кота, этакий смазливый приказчик, сладкоречиво тебя уговаривает. Надеется с помощью пышной хозяйки всенепременно выйти в купцы.

Иск обиженного юриста:

– Он клялся жене моей в вечной любви. Я застал его in flagrante. То есть на месте преступления. Пусть же он действует, как поклялся. Защищаю оскорбленную женщину и незыблемую святость присяги.

Юмор – сам себе голова. Вполне способен быть самоцелью. «Я вас заставлю расхохотаться!» – почти узаконенная агрессия. Ирония – средство вспомогательное. Помогает мыслителю не быть скучным, лирику – сладким, рассказчику – плоским, спасает роман от назидательности, эпопею – от фундаментальной напыщенности (вспомним «Иосиф и его братья»). Юмору разрешена грубоватость, ирония не существует вне грации, в ней ненавязчиво присутствует изящество некоторой игры. Есть, к сожалению, и опасности: определенная однозвучность счастливо найденной интонации, и – главная – грация и изящество ограничивают напор энергии.

Будьте бдительны, избирая эпитет – всегда стучится самый привычный. Сразу же лезет расхожая девка, которая сразу же дешевит все то, к чему она прикасается. Если нельзя обойтись без эпитета, будьте любезны найти такой, который взорвет стереотип. Он должен быть током – тогда он оправдан.

Острая душа. Можно порезаться.

Тургенев, живший большей частью на Западе, сильно любил русскую жизнь. Так же сильно, как Чехов, живший в России, русскую жизнь не любил.

Трудно забыть документальные кинокадры вручения Брежневу Ленинской премии за достижения в литературе. Сияющий Марков, рукоплещущий Бондарев, надутый новый лауреат с отсутствующим бессмысленным взглядом.

Люди, ушибленные идеей, все-таки удручающе плоски. Даже лучшие – Добролюбов, Писарев. Что ж говорить о тех, кто помельче?

Бернард Шоу, столь себя почитавший, уверенный в том, что он зорче, умнее и дальновиднее всех на свете, писал в 931-м году, вернувшись из поездки в Москву: «Из земли надежды я вернулся в мир безнадежности».

Увлеченный экзальтированный лектор: «Страсть Натальи Александровны к Гервегу заставила Герцена пережить духовную драму. То было насыщенное время!»

Спросите меня, что важнее всего для литератора: «Воображение? Дар? Зоркость? Способность к сопереживанию?» Скажу, не колеблясь: сильная воля.

Удача была в отсутствии зависти. Вот уж действительно повезло! Столько я видел несчастных людей, которых этот бесовский огонь превратил в обугленные головешки.

Присяжный рецензент хвалит актера: «Богдан Ступка настаивает на том, что Тевье-молочник – человек по-своему благородный». Что значит «по-своему»? Почему на этом надо «настаивать»? Скучно жить среди пошляков и придурков с их запуганными увечными душами.

Неистовые ортодоксы-хасиды недаром не признают Израиля. Само это слово в переводе значит «богоборец». Красноречиво.

Великие русские цари жили своеобразной жизнью. Петр, как известно, сына убил, первую жену Евдокию бил безжалостно батогами за то, что после двадцати лет заточения она приблизила к себе Глебова. Самого же Глебова посадил на кол – несчастный любовник умирал сутки. Свою возлюбленную Лидию Гамильтон за связь с Петром Орловым казнил – в день казни она была в белом шелковом платье, которое всегда ему нравилось. «Прими казнь, – сказал он ей, – и верь, что Бог простит тебя в грехах твоих». Отрубленную голову поцеловал в губы. Брата Анны Монс, которую он обожал, Виллима, он также казнил за его связь с императрицей. Голову жертвы заспиртовал и отослал Екатерине, приказав выставить сей «сувенир» в ее покое. Екатерина смотрела на голову и заставляла себя улыбаться. Она была баба не промах. Полтора года ее правления после смерти Петра были, можно сказать, сезоном прощального распутства. Чуть не каждую ночь у ее постели дежурил очередной фаворит. На звание государственного любовника нужно было сдать специальный экзамен – его проводили «пробир-дамы», весьма искушенные в этой науке.

Интерлюдия

Самоубийство как ultima ratio – последний довод в споре с судьбой. Юлия Друнина, поэтесса, села в своем гараже в машину, закрылась, не заглушила мотор и отравилась выхлопными газами. Оставила на столе листок с классической – непременной – фразой: «В смерти моей никого не винить». Была насыщенная биография – фронт с семнадцати лет, жизнь в поэзии, были и внешние успехи – лауреатство и секретарство, депутатство в Верховном Совете, была, наконец, личная жизнь – двое или трое мужей, последним был Алексей Каплер, любимый некогда дочерью Сталина. И вот каков оказался итог – ненужность, пустота, одиночество, все, что она писала, печатала и декларировала – стало звучать пародийно, осмеяно, уценено, отвергнуто, самой ей в новой жизни нет места, остались лишь выхлопные газы. Я все стараюсь себе представить, какими были ее последние дни, так и вижу, как костяными пальцами, с жесткой усмешкой на белых губах, беззвучно проклиная планету, время, забывших ее людей, пишет она свою записку: «В смерти моей никого не винить».

Есть науки, зависимые от исследуемого, и науки, зависимые от исследователя, от характера его личности. Под герменевтикой подразумевали обычно истолкование текста, чей первоначальный смысл неясен. Теперь все сводится к интерпретации.

«„Сыны отечества” и „Вестники Европы” пригодны для ума, но более для жопы», – констатировал Александр Сергеевич. Настало время убрать кавычки – и те и другие уже не журналы, а наши достойные сограждане.

Начало письма: «Как человек, смею думать, умный, я давно понял ваше коварство».

И наше унылое Азовское море называлось когда-то Меотидой!

Стоит подумать о том, как религия влияет на этнический тип. С одной стороны, ислам, с другой – православие, трансформировали не только характер и нравы, не только понятия и ментальность, но и облик – вот и еще один довод в пользу первичности сознания.

Наша новейшая драматургия выстроила свое направление – постсоветский гиперреализм. Коллекция ужасов входит в систему. Работают сериями, блоками, как Шенберг – в своей атональной музыке.

Сколько человечности в