нет права плакать. Я ничтожество, жалкое ничтожество. Мне вообще надо сдохнуть ко всем чертям. Дура. Я была дурой и даже не знала об этом. Возомнила себя самой умной. Знаешь, а ведь в том, что ты всегда был таким замкнутым со мной, я видела свою вину. Поэтому и старалась изо всех сил. Я правда старалась. Но в один прекрасный день ясно почувствовала, что моим стараниям наступил предел. И я сдалась. Однако этим все не закончилось. Было недостаточно просто сдаться и махнуть рукой на тебя и на попытки до тебя достучаться. Потихоньку я закрылась на засов и от остальных людей. Почему? Потому что у меня уже была ранена самооценка. Сам подумай. Если я не могу добиться взаимопонимания даже с самым близким человеком, откуда взяться уверенности в себе при общении с другими? Я превратилась в зажатую трусиху, забилась в угол и просидела там, пока мне не перевалило за тридцать. Какой же ты все-таки мерзавец. Ты все это время смотрел на все свысока, и когда мне было трудно, в глубине души не сочувствовал мне, ни разу не пытался утешить. Я решила, что ты просто такой по природе. Ну ладно, думала, таким уж он родился — разве я могу его теперь переделать? Надо принять все как есть. Кто знает, если бы у нас сложились по-настоящему близкие отношения, может, я была бы сейчас совсем другим человеком. Ты так не думаешь? Но невыносимее всего для меня сейчас то, что ты все это время прекрасно видел, как мне тяжело, как я мучаюсь, и постоянно сравнивал мою боль со своей. Что, разве не так? Наверняка же каждый раз, когда я жаловалась тебе на свои проблемы, ты молча думал про себя: «Да что она знает о мучениях? Я разведчик, у меня есть тайна, о которой я никому не могу рассказать. Она и представить не может, до чего это мучительно». Ты ведь так думал, признайся? Теперь мне все пошгпю. Когда речь шла о боли, у тебя была эта чертом уверенность в своем превосходстве. Ты считал, что твоя боль ни с чем не сравнима. Эгоист, самодовольная тварь, ты — ты фашист! Да, фашист, который думает, что только он один по-настоящему страдал, а чужие страдания ни во что не ставит. И поэтому ты думаешь, что тебе все дозволено. У тебя всегда было это выражение лица: ты ходишь весь как будто угрюмый, побитый жизнью, но из-под этой маски ты смотришь на все и всех свысока, с чувством собственного превосходства. Я знала это. Знала, но жалела тебя. Его можно понять, думала я, ведь он сирота, ему пришлось нелегко одному в этом мире, а у меня была самая обычная жизнь, и поэтому я не знаю, каково приходится человеку с такой тяжелой судьбой. Какая же я дура! Другого слова не подобрать. И как ты мог быть так спокоен после всего этого? А о моей жизни ты подумал? Мне уже почти сорок, и мне уже поздно что-либо менять. Я думала, что сделала все, что было в моих силах, и пусть не достигла каких-то высот, все же по-своему была довольна тем, что имею. А теперь выясняется, что моя жизнь могла быть куда лучше; что мне все испортил чей-то обман. Скажи тогда, что я для тебя? А?

Киен молча слушал. Она перевела дыхание и продолжала:

— Знаешь, я всегда думала, что люди, которые сталкиваются с предательством, испытывают злость и обиду, поняв, что их водили за нос, что ими воспользовались. Но оказывается, это совсем не так. Предательство напрочь разрушает веру в себя. В этом все дело. Я теперь ни в чем не уверена. Я не знаю, удалась ли моя жизнь до этих пор, на верном ли я сейчас пути. Разве могла такая дура, как я, добиться чего-то толкового? Смогу ли я добиться чего-то в будущем? Наверное, мной и дальше будут все пользоваться. Это уж точно. Разве не так?

— Успокойся.

— Только не надо опять строить из себя сдержанного и рассудительного. Не до этого сейчас.

— Ладно, не буду.

Она громко вздохнула. Киен потер лицо руками. Кожа на ладонях была сухой и грубой. Голос Мари стал немного спокойнее:

— Что ты теперь собираешься делать?

— Не знаю.

— Ты ведь наверняка уже думал об этом, пока жил здесь и обманывал всех пятнадцать лет подряд.

— Нет, ни разу. Я не думал, что это когда-нибудь случится.

— Ты вернешься туда?

Киен молчал. Она медленно покачала головой и сама ответила на свой вопрос:

— Если бы ты собирался вернуться, ты бы не стал поджидать меня здесь, а просто молча бы исчез. Так ведь?

— Да, — согласился Киен. Только теперь он сам ясно понял, почему он тут оказался.

— Ты не хочешь возвращаться, да? Теперь тебе намного привычнее здесь? Конечно, ты ведь здесь больше двадцати лет прожил. Тогда ты должен сдаться полиции?

— Ну да.

Мари шмыгала носом.

— Ты только не обижайся на то, что я сейчас скажу. Я уже пришла в себя. Я переварила все, что ты мне сказал, и понимаю, почему ты со мной так поступил. Ты ведь тогда тоже был молод. Разве ты мог ослушаться приказа сверху?

— Жениться мне Партия не приказывала. Я сам тебя выбрал.

— Но с их разрешения?

Киен кивнул. Мари не останавливалась:

— Это потому что я была с чучхеистами? Ты, наверное, думал: «Если повезет, можно будет даже переманить ее к нам». А твое руководство?

— Может, они так и думали.

— Как бы там ни было, я хочу, чтобы ты знал, — продолжала Мари, — я сейчас абсолютно спокойна и полностью отдаю себе отчет в своих словах. Во мне говорит вовсе не злость и не мрачный пессимизм. Не смотри, что у меня еще сопли текут, я уже не плачу.

— Да, я вижу.

— В сложных ситуациях я часто думаю о том, что бы сделал на моем месте отец. У него все всегда было ясно и понятно. Наверное, это было что-то вроде животного инстинкта, который помогал ему выжить в том мире, где он крутился.

— Наверное.

Киен вспомнил своего тестя. Тот никогда его особенно не любил. Он изо всех сил пытался ему понравиться, но старый торговец алкоголем, кажется, усмотрел в зяте нечто такое, о чем было известно лишь ему одному, и в конце концов умер, так и не приняв его полностью. Он с самого начала был против выбора дочери, и даже после свадьбы сблизиться им не удалось. Мари