Волна вздымается и катится. В нашем отечестве наблюдаетсямассовый наплыв желающих вступить в ряды Португальской Молодежи: юные патриоты,не желая ждать, когда запись станет принудительной, а это не за горами, сами,собственной, исполненной упований рукой, еще неустоявшимся полудетским почеркомпод благосклонным взором отцов пишут и подписывают заявление, на молодыхкрепких ногах бегут на почту, либо, трепеща от наплыва гражданского чувства,несут его в приемную Министерства образования и только богобоязненность не даетим воскликнуть: Се кровь моя — пейте, се плоть моя — ешьте, но всякому видно,сколь велика в них жажда принять мученический венец. Рикардо Рейс просматриваетсписки, пытается представить себе лица, фигуры, жесты, походки, придающие смысли форму неопределенности тех слов, что называются именами, тех слов, что будутсамыми пустыми из всех, если только не поместить их внутрь человеческогосущества. Пройдут годы — двадцать лет, тридцать, пятьдесят — и что будут думатьзрелые люди, старые люди, если доживут они до зрелости или старости, что будутдумать они об этом своем юношеском воодушевлении, когда внимали звучащим, какпризыв волшебного рога, словам германских студентов «Мы — ничто» и горделивовторили им: И мы — тоже, мы тоже — ничто, что скажут они? Скажут: Грехимолодости, или: Плоды юношеских заблуждений, или: Некого спросить было, или:Впоследствии мне пришлось горько раскаяться, или: Отец посоветовал, или: Яискренне верил, или: Форма была красивая, или: Я и сейчас бы поступил точно также, или: Хотелось выдвинуться, или: Юношу так легко обмануть, или: Юноше таклегко обмануться, эти и подобные им оправдания звучат сейчас, но вот один изэтих людей встает, тянет руку, прося слова, и Рикардо Рейс слово это ему дает,поскольку ему очень любопытно послушать, что скажет человек о том, каков был онпрежде, и еще любопытней — как один возраст судит другой, и вот она, его речь:В свое время будут рассмотрены причины, по которым каждый из нас предпринимаеттот или иной шаг — по наивности ли, злому ли умыслу, по собственной ли воле илипод давлением третьих лиц — и вынесен приговор, сообразный духу времени иличности судящего, но вне зависимости от того, будем ли мы оправданы илиосуждены, взвешивать должно всю нашу жизнь, сотворенное нами благо ипричиненное зло, поступки верные и ошибочные, вину и прощение, и да будетглавным судьей нам наша совесть в том, разумеется, из ряда вон выходящемслучае, если мы пребудем чисты сердцем, но пусть придется нам снова, хоть и сдругой интонацией заявить: Мы — ничто, потому что в это время некий человек,любимый и уважаемый многими из нас, сейчас, сейчас я назову его, чтобы вам нетеряться в догадках, так вот, человек по имени Мигель де Унамуно, в ту порубывший ректором Саламанкского университета, не юнец вроде нас тогдашних,четырнадцати-пятнадцатилетних, но почтенный старец на восьмом десятке, долгоживший, много сделавший, сочинивший такие прославленные книги, как «Трагическоеощущение жизни людей и народов», «Агония христианства», «О человеческомдостоинстве» и прочие, известные вам и без меня, совесть нации, светоч разума,путеводная звезда интеллигенции, в первые же дни войны выразил безоговорочнуюподдержку Бургосской Хунте, воскликнув: Спасем западную цивилизацию, я — с вами,мужи Испании, понимая под мужами Испании мятежных военных и марокканскихмавров, и дал пять тысяч песет из своего кармана в пользу того, что уже сталоназываться испанской национальной армией, а я, не будучи в курсе тогдашних цен,не могу сообщить, сколько патронов можно было приобрести на эту сумму, исовершил — это уже опять про него — весьма жестокое в моральном отношениидеяние, посоветовав президенту Асанье покончить с собой, и несколько недельспустя сделал несколько иных, не менее громозвучных заявлений вроде, например,такого: Выражаю величайшее восхищение и уважение испанской женщине, которая недала ордам коммунистов и социалистов завладеть всей Испанией! — и в доходящемдо экстаза восторге вскричал: Святые! — так что пусть испанки будут благодарныУнамуно, а наши португалки — сеньорам Томе Виейре и Лопесу Рибейро, и хотелосьбы мне когда-нибудь спуститься в преисподнюю да подсчитать, сколько тамобретается святых женщин, но про обожаемого нами Мигеля де Унамуно никто ничегосказать не решается, тая свои чувства, словно любострастную болячку, и дляпередачи благодарным потомкам мы сохранили только те его едва ли непредсмертные слова, которыми ответил он генералу Милану д'Астраю, тому самому,что крикнул в той же самой Саламанке: Да здравствует смерть! — и которыхсеньору доктору Рикардо Рейсу узнать не доведется, что же делать, жизни на всехватить не может, вот и вашей, доктор, не хватило, но видите ли, какая штука —именно благодаря тому, что они, слова эти, все же были произнесены, кое-кто изнас переменил принятое некогда решение, истинно вам говорю: хорошо, что судьбаотпустила дону Мигелю еще некий срок жизни, достаточный для того, чтобы успетьзаметить свою ошибку, заметить, говорю, но не исправить, то ли потому, чтохотелось пожить еще немного, то ли по извинительной человеческой слабости итрусливом желании сохранить покой последних своих дней, возможны и обаварианта, а в завершение длинной моей речи прошу лишь об одном — дождитесьпоследних наших слов, ну, или предпоследних, если не померкнет к этому временинаш разум, а вы не утеряете своего, благодарю за внимание. Кое-кто изприсутствующих неистово зааплодировал собственной надежде на спасение, нодругие в негодовании выразили протест, возмущаясь той деформацией, которойподверглось националистическое чувство Мигеля де Унамуно — иначе как старческимслабоумием, капризом выжившего из ума маразматика, уже стоящего одной ногой вмогиле, нельзя объяснить неприятие великолепного клича, кликнутого великимпатриотом и воином генералом Миланом д'Астраем, а уж он-то своим славнымпрошлым и настоящим завоевал себе право уроки давать, но никак не получать. Ачто же именно ответил дон Мигель генералу, Рикардо Рейс не знает — то листесняется спросить, то ли опасается проникать в сокровенные тайны грядущего,куда лучше у мгновенья узнать уменье бесценное, как прожить жизнь без боли[67], так написал он однажды и так поступает всегда. Удалились убеленныесединами люди, они еще будут спорить о первых, вторых и третьих словах Унамуно,желая, чтобы судили их по их суждениям, поскольку известно, что обвиняемый,если доверить ему выбор закона, по которому следует его судить, непременноокажется оправдан.

Рикардо Рейс перечитывает уже известное ему — призыв ректораСаламанкского университета: Спасем западную цивилизацию! Я с вами, мужиИспании, пять тысяч песет из своего кармана на нужды армии генерала Франко,позорное предложение президенту Асанье покончить жизнь самоубийством, о святыхженщинах на сегодняшний день он еще ничего сказать не успел, но можно и недожидаться этого высказывания, а просто вспомнить, как простой португальскийкинорежиссер поддержал мнение испанского ученого: по эту сторону Пиренеев всеженщины — святые, все зло заключено в мужчинах, которые так хорошо о нихдумают. Рикардо Рейс неторопливо перелистывает страницы, задерживаясь взглядомна хронике, которая может быть здешней и чужестранной, относиться к нашемувремени или к прошлому — ну, например, сообщения о крещениях и венчаниях,прибытиях и отъездах, плохо только, что светская жизнь имеется, а одногокакого-то света нет, и если бы можно было выбирать для прочтения новости себепо вкусу, каждый из нас был бы Джоном Д. Рокфеллером. Он пробегает глазамстрочные объявления: Сдается квартира, Сниму квартиру, с этим у него всеблагополучно, жилье имеется, а вот глядите-ка, сообщают нам, какого числакакого месяца выйдет из лиссабонского порта пароход «Хайленд Бригэйд» и возьметкурс на Пернамбуко, Рио-де-Жанейро, Сантос, о, неутомимый вестник, какие вестипринес ты из Виго, кажется, будто вся Галисия встала на сторону генералаФранко, да и неудивительно, он ведь оттуда родом, а чувство — штукамогущественная. И так вот въехал один мир в другой, и утерял читатель своюбезмятежную созерцательность и, нетерпеливо перевернув страницу, натыкается наАхиллесов щит, давненько он его не видал. Да, это то самое и уже познанное намивеликолепие образов и речений, несравненное видение не признающегонедоговоренностей мира, тот самый на миг остановившийся и выставивший себя навсеобщее обозрение калейдоскоп, и можно даже сосчитать морщины на челе Бога,явившегося к нам под именем Фрейре-Гравера: вот его портрет, вот неумолимыймонокль, вот галстук, которым нам суждено быть удавленными, хотя врач и скажет,что умираем мы от болезни или — как в Испании — от пули, а ниже изображены еготворения, о которых принято говорить, что они воспевают неизреченную мудростьТворца и упиваются ею, а Он не посадил на свою репутацию ни единого пятнышка ибыл увенчан тремя золотыми медалями, высшими отличиями, врученными ему другим,высшим божеством — оно не публикует свою рекламу в газете «Диарио де Нотисиас»а потому, быть может, и является истинным Богом. Если раньше эта рекламаказалась Рикардо Рейсу подобием лабиринта, то теперь представляется замкнутымкругом, из которого нет и не может быть выхода, то есть, фактически —лабиринтом, а по форме — пустыней, где не проложено троп. Он пририсовываетФрейре-Граверу остроконечную бородку, превращает монокль в очки, но даже путемтаких ухищрений все равно не может добиться его сходства с тем доном Мигелем деУнамуно, который тоже безнадежно заплутал в некоем лабиринте, а выбрался изнего, если верить недавно прозвучавшей речи, чуть ли не в смертный свой час, ив любом случае вызывает сильнейшие сомнения, что в эти последние слова вложилон всего себя, всю суть свою, и слабо верится, будто в промежутке междупроизнесением этих слов и переселением в лучший мир его превосходительствосеньор ректор вернулся к первоначальному услужливому сообщничеству, скрыл своювспышку, утаил внезапный бунт. «Да» и «нет» Мигеля де Унамуно томят смятеннуюдушу Рикардо Рейса, разделенную между тем, что известно ему про обыденные жизни— свою и Унамуно — связанные газетной заметкой, и невнятным, темнымпророчеством того, кто, зная будущее, лишь чуточку приподнял покрывающую егозавесу, и Рикардо Рейс, жалея, что не осмелился спросить у него, упортугальского этого оратора, каковы же были те решающие слова, которые сказалдон Мигель генералу, и когда были они сказаны, понял вдруг — не осмелилсяпотому, что ему было непреложно возвещено, что ко дню раскаяния его-то самогоуже не будет на свете. Вам, сеньор доктор Рикардо Рейс, узнать этих слов недоведется, ничего не поделаешь, жизни на все хватить не может, вот и вашей нехватило. Зато может Рикардо Рейс заметить, что колесо судьбы уже двинулось,свершая оборот: генерал Милан д'Астрай, находившийся в Буэнос-Айресе,возвращается в Испанию через Рио-де-Жанейро, не слишком сильно, оказывается,отличаются пути, которыми движутся люди, пересекает Атлантику, пылаявоинственным жаром, и через несколько дней сойдет в Лиссабоне на берег сосходен корабля «Альмансора», после чего направится в Севилью, а оттуда — вТетуан, где заменит генерала Франко. Милан д'Астрай приближается к Саламанке ик Мигелю де Унамуно, скоро он крикнет: Да здравствует смерть! — а что потом?Тьма. Португальский оратор снова попросил слова, шевелятся его губы, освещенныечерным солнцем грядущего, но слова не слышны, невозможно даже догадаться, о чемон говорит.