Рикардо Рейс допил кофе и теперь решает для себя, следует липрочесть посвященные Марсенде стихи, эти вот: Это лето уже оплакиваю, но когданаконец решился и уже стал было приподниматься с дивана, Фернандо Пессоа сневеселой улыбкой попросил: Ну, развлеките же меня, расскажите еще какие-нибудьскандальные новости, и Рикардо Рейс, не мучаясь выбором, не мудрствуя лукаво,анонсировал в трех словах новость самую главную и самую скандальную: Я стануотцом. Фернандо Пессоа поглядел на него ошеломленно, потом расхохотался, неверя: Да вы шутите! — на что Рикардо Рейс был вынужден ответить не безчопорности: Вовсе нет, и не понимаю, что уж вас так удивляет — если мужчина напротяжении известного времени делит ложе с женщиной, весьма велика вероятностьпроизвести на свет ребенка, что и случилось в данном конкретном случае. А ктоже будущая мать, ваша Лидия или ваша Марсенда, которая же из двух или уж итретья появилась? — от вас теперь всего можно ждать. Третьей не появилось, и наМарсенде я не женился. Ara, это следует понимать так, что обрюхатить Марсендувы могли лишь после женитьбы на ней. Нетрудно заключить, что дело обстоитименно так, вы же знаете, что такое барышня из хорошей семьи. С прислугойсложностей меньше, не правда ли? Меньше, но тоже бывают. Хорошо сказано,достаточно вспомнить, что говорил по этому поводу Алваро де Кампос, которыймного раз попадал в смешное положение с гостиничными горничными. Я не в этомсмысле. А в каком? Гостиничная горничная — тоже женщина. Это настоящееоткровение, стоило умереть, чтобы услышать его. Вы же не знаете Лидию. О материвашего ребенка, милейший Рейс, я всегда буду отзываться с большим уважением, уменя в душе — настоящие залежи почтения, целая сокровищница, а поскольку мнеотцом быть не довелось, то не пришлось и растратить эти трансцендентные чувствана пошлую обыденность. Не надо иронизировать. Если бы внезапно всколыхнувшеесяв вас отцовское чувство не воздействовало на ваш слух столь пагубно, вы быпоняли, что в моих словах нет никакой иронии. Нет, есть, хоть, может быть, она,как маска, скрывает что-то другое. Ирония — это и есть маска. И. что же сейчаспрячется под нею? Ну, может быть, горечь. Только не говорите, что вам горькооттого, что у вас не было детей. Как знать. Вы сомневаетесь? Не следуетзабывать, что я — самый сомневающийся человек на свете, юморист написал бы —«на том и этом свете», а сейчас не осмеливаюсь даже притвориться, что чувствую.А почувствовать, что притворяетесь, — можете? Когда я умер, мне пришлосьбросить это занятие, там, где я пребываю, действуют кое-какие запреты. ФернандоПессоа пригладил усы, спросил: Вы по-прежнему подумываете о возвращении? Пороюмне кажется, что я уже там, а порою — что никогда там не был. А в итогеболтаетесь посреди Атлантики — ни туда, ни сюда. Подобно всем португальцам. Какбы то ни было, вы обретаете прекрасную возможность начать новую жизнь с женой иребенком. Я не собираюсь жениться на Лидии и даже не решил пока, буду лиусыновлять этого ребенка. Дорогой мой Рейс, по моему непросвещенному мнению,это — подло. Очень может быть, Алваро де Кампос, сколько мне помнится, тожебрал взаймы, но долгов не возвращал. Алваро де Кампос был, чтобы нам не вводитьновых терминов, подлец в самом полном смысле слова. Вы с ним никогда не моглидостичь взаимопонимания. Равно как и с вами. Никто ни с кем ничего недостигает. Это неизбежно — мы все такие разные. Но вот чего я решительно непонимаю, это вашего морализаторства и консерватизма. Покойник —ультраконсерватор по определению, для него непереносимы нарушения порядка.Однако я слышал, как вы в свое время поносили существующий порядок. Тогдапо-носил, теперь — превоз-но-шу. И потому, будь вы живы и окажись на моем месте— нежеланный ребенок, неравный брак, — испытывали бы те же сомнения, что и я. Вточности те же. Подлец. Вот именно, дорогой мой Рейс, вот именно — подлец. А ятем не менее не сбегу. Вероятно, потому, что Лидия идет вам навстречу.Совершенно верно, она успела сказать, что я не обязан усыновлять ребенка. Чем,по-вашему, объяснить, что женщины поступают столь благородно? Не все и нестоль. Согласен, но все же только женщинам дано быть такими. Вас послушать —подумаешь, что у вас огромный опыт в делах такого рода. Это опыт человека,наблюдавшего их со стороны. Если вы по-прежнему считаете, будто этогодостаточно, то страшно ошибаетесь — нужно с ними спать, делать им детей, дажеесли детям этим не суждено родиться, нужно видеть их в горе и в радости, ввеселье и в печали, когда они смеются и когда плачут, молчат и говорят, нужнонаблюдать их в такие моменты, когда они не знают, что за ними наблюдают. И чтоже видят опытные мужчины? Загадку, головоломку, лабиринт, шараду. Шарады — мояслабость. Женщины слабости не прощают. Дорогой мой Рейс, вы не слишком любезны.Прошу прощения, нервы у меня гудят, как телеграфные провода под ветром. Прощаю.Я остался без работы, искать ее не желаю, жизнь моя протекает в этой квартире,в ресторане и на скамейке в скверике — словно бы мне уже нечего делать, кромекак поджидать смерть. Оставьте ребенка. Это не зависит от меня, я здесь ничегоне решаю и чувствую, что ребенок этот мне не принадлежит. Вы полагаете — он неот вас? Да нет, от меня, и дело не в этом — дело в том, что на самом делесуществует только мать, отец же — это случайность. Случайность необходимая.Разумеется, но она делается излишней, как только надобность минет, излишней дотакой степени, что он мог бы умереть немедленно вслед за исполнением своейфункции, уподобясь трутню или богомолу. Женщины страшат вас не меньше, чемкогда-то страшили меня. Может, и больше. Вестей от Марсенды так и не было? Нет,не пишет ни слова, зато я несколько дней назад написал о ней стихи. Сомневаюсь,что о ней. И правильно делаете, от Марсенды в них — лишь упоминание ее имени,хотите — прочту? Не хочу. Почему? Потому что я как свои пять пальцев знаю вашистихи — и уже написанные, и те, которые вы когда-нибудь напишете, нового в нихбудет только имя Марсенда, да и то — побудет да перестанет. Теперь уж и я могусказать, что вы не слишком любезны. А поскольку я не могу сослаться на то, что,мол, нервы не в порядке, извольте — прочтите первую строчку. Это лето ужеоплакиваю и во вспять опрокинутой памяти. А вторая, должно быть, такая: Поцветам, что утрачу вновь, слезы горькие лью? Совершенно верно. Вот видите — мывсе знаем друг о друге или я все — о вас. Неужели нет ничего, что принадлежалобы только мне? По всей видимости, нет. После того, как Фернандо Пессоа ушел,Рикардо Рейс выпил остававшийся в чашке кофе — совсем остывший, но вкусный.

Спустя несколько дней газеты поведали, что двадцати пятинемецким студентам, членам гамбургского отделения Гитлерюгенда, посетившим нашустрану для распространения идей национал-социализма, был устроен торжественныйприем в «Лисеу Нормал» и что студенты эти, посетив затем выставку, посвященнуюдесятой годовщине национальной революции, оставили в книге почетных посетителейзапись: Мы — ничто, каковое велеречивое заявление долженствовало означать,вероятно, если верить торопливым объяснениям присяжного борзописца, что народничего не стоит и не значит, если он не ведом элитой, сливками, цветом нации иее отборными избранниками. Но, поскольку сливкам или цвету трудно выполнятьруководящие функции, то пусть французская elite живет и здравствует хотя бы дотех пор, пока мы не подыщем более адекватного определения, обучившись немецкомуязыку. И, вероятно, в видах такого обучения возвещено было о созданииорганизации «Португальская молодежь», которая к октябрю, когда начнется серияее мероприятий, будет насчитывать в своих рядах тысяч двести юношей, цвета илисливок нашей молодежи, из каковых рядов путем взыскательного отбора выйдетновая элита, которая и будет править нами потом, когда нынешняя естественнымпорядком сойдет на нет. Если сын Лидии все-таки появится на свет и на светеэтом достигнет успеха, то лет через несколько уже сможет маршировать напарадах, стать лузитанином, носить хаки, блестя отчеканенной на пряжке буквой«с», с которой начинается слово «служить» и имя Салазар, или «служитьСалазару», что в сумме даст удвоенное «с», то есть «SS», вскидывать дляприветствия руку на древнеримский манер, Марсенда же, происходящая из хорошейсемьи, еще успеет записаться в организацию, именуемую ОМЕН[64] и сможетотдавать салют, благо увечьем поражена не нужная для этого левая рука. Какобразец того, чем сможет стать наша патриотическая молодежь, лучшие еепредставители, облачась в форму, отправятся в Берлин, где им, мы надеемся,представится возможность повторить знаменитую фразу «Мы — ничто» и наблюдать заОлимпийскими играми и — ну, это уж само собой разумеется — произвести на всехчарующее впечатление, да и какое же иное впечатление могут произвести этикрасивые и надменные юноши, гордость лузитанской нации, отражение нашегобудущего, и цветущее дерево помахивает ветвями марширующей мимо молодежи, но:Мой сын, говорит Лидия Рикардо Рейсу, в этом балагане участия не примет, и сэтих слов лет через десять начнется дискуссия. Если, конечно, дотянем.