По гребню холма тянулся полуразвалившийся деревянный забор,и Люк повел туда Мэгги, осторожно поддерживая под локоть, чтобы она неспоткнулась в легких туфельках на кочке и не попала в кроличью нору. Онаухватилась за край ограды и молча смотрела вниз, на равнину; сперва она онемелаот ужаса, но Люк вовсе не пытался до нее дотронуться, и страх понемногусменился недоумением.

В бледном свете луны почти так же внятно, как днем,распахнулась перед глазами даль и ширь, мерцали белые, серые, серебристыетравы, колыхались, будто дышали тревожно. Вдруг вспыхивали искрами листьядеревьев, стоило ветру повернуть их гладкой стороной кверху; а под купамидеревьев таинственно зияли густые тени, точно разверзались провалы впреисподнюю. Запрокинув голову, Мэгги пробовала считать звезды, но куда там —словно мельчайшие росинки на исполинской кружащейся паутине, вспыхивали игасли, вспыхивали и гасли огненные точки, все в том же ритме, вечном, как самбог. Они раскинулись над нею, словно сеть, прекрасные, невообразимо безмолвные,зоркие, проникающие прямо в душу, — так драгоценными камнями вспыхивают влуче фонаря глаза насекомых, в них не прочтешь ничего, они же видят все. Толькои слышно, как шелестит в траве, в листве деревьев жаркий ветер, изредка что-тощелкнет в остывающем моторе «роллс-ройса» да где-то совсем близко жалуется нанезваных гостей, что потревожили ее покой, сонная птица; только и пахнетдушистым непередаваемым дыханьем зарослей. Люк повернулся спиной к этой ночи,достал из кармана кисет, книжечку рисовой бумаги и собрался курить.

— Вы здесь и родились, Мэгенн? — спросил он,лениво растирая на ладони табак.

— Нет, в Новой Зеландии. А в Дрохеду мы переехалитринадцать лет назад.

Он ссыпал табак на бумажку, ловко свернул ее двумя пальцами,лизнул, заклеил, засунул поглубже концом спички в бумажную трубочку несколькоторчащих волокон табака, чиркнул спичкой и закурил.

— Вам сегодня было весело, верно?

— Да, очень!

— С удовольствием всегда буду водить вас на танцы.

— Спасибо.

Люк опять замолчал, спокойно курил, поглядывал поверх крыши«роллс-ройса» на кучку деревьев, где еще досадливо чирикала рассерженная птаха.Окурок обжег ему желтые от табака пальцы. Люк уронил его и намертво затоптал вземлю каблуком. Никто не расправляется с окурками так беспощадно, как жителиавстралийских зарослей.

Мэгги со вздохом отвернулась от залитого луной простора, иЛюк помог ей дойти до машины. Он не станет торопиться с поцелуями, не так онглуп; жениться на ней — вот чего ему надо, так что пускай сама первая захочет,чтобы он ее целовал.

Но лето шло и шло, как положено, во всем своем ярком,пыльном великолепии, немало было других танцулек и вечеров, и постепенно вусадьбе привыкли к тому, что Мэгги нашла себе красавца дружка. Братья неподдразнивали ее, они любили сестру и ничего не имели против Люка О'Нила. Никогдаеще у них не было работника усердней и неутомимей, а это — самая лучшаярекомендация. Братья Клири по существу были не столько землевладельцы, сколькотруженики, им в голову не приходило судить О'Нила исходя из того, что у него задушой ни гроша. Фиа могла бы мерить более тонкой и точной меркой, не будь ейэто безразлично. Притом на всех действовала спокойная самоуверенность Люка,словно говорящая: я вам не простой овчар, — и с ним обращались почти как счленом семьи.

У него вошло в привычку вечерами, если он не ночевал надальних выгонах, заходить в Большой дом; спустя недолгое время Боб сказал, чтоглупо Люку есть одному, когда у них стол чуть не ломится, и он стал ужинать ссемейством Клири. А потом показалось — глупо отсылать его на ночь восвояси, зацелую милю, если он так любезен, что не прочь допоздна болтать с Мэгги, и емупредложили переселиться в один из домиков для гостей, тут же за Большим домом.

К этому времени Мэгги думала о нем постоянно и уже не стольпренебрежительно, как вначале, когда поминутно сравнивала его с отцом Ральфом.Старая рана заживала. Понемногу забылось, что совсем такими же губами отецРальф улыбался так, а Люк улыбается эдак, что ярко-синие глаза отца Ральфасмотрели покойно, отрешенно, а в глазах Люка — беспокойный, неуемный блеск.Мэгги была молода и еще не успела насладиться любовью, лишь на краткий миг ееотведала. И теперь ей хотелось по-настоящему узнать вкус любви, полной грудьювдохнуть ее аромат, погрузиться в нее до головокружения. Отец Ральф сталепископом Ральфом; никогда, никогда он к ней не вернется. Он продал ее затринадцать миллионов сребреников, думать об этом мучительно. Не скажи он этотслов в памятную ночь у Водоема, ей не пришлось бы теряться в догадках, но онтак сказал — и не счесть, сколько ночей с тех пор она лежала без сна,недоумевая, что же это значило.

А в ладонях у нее жило ощущение плеч Люка в минуты, когдаон, танцуя, притягивал ее к себе; он волновал ее, волновало его прикосновение,кипящие в нем жизненные силы. Нет, никогда из-за него все ее существо нерасплавлял неведомый темный огонь и не думала она, что ей незачем жить идышать, если она больше его не увидит, не вздрагивала и не трепетала под еговзглядом. Но Люк возил ее на вечера и танцы, она лучше узнала молодых людейвроде Инека Дэвиса, Лайема О'Рока, Аластера Маккуина, и однако, ни к одному изних ее так не влекло, как к Люку О'Нилу. Если кто достаточно высок и тоже надосмотреть на него снизу вверх, у него не такие глаза, как у Люка, а если глазапохожи, так волосы не такие. Всегда чего-то не хватает, что есть в Люке, а чемже, в сущности, от всех отличается Люк — непонятно. Разве что очень напоминаетотца Ральфа… но Мэгги не желала признавать, что ее только это в нем ипривлекает.

Они много разговаривали, но всегда как-то вообще: об овцах истрижке, о земле, о том, чего он хочет добиться в жизни, о разных местах, гдеон побывал. Иногда о каком-нибудь политическом событии. Люку случалось иной разпрочесть книжку, но он не пристрастился к чтению с детства, как Мэгги, исколько она ни старалась, ей не удавалось уговорить его что-то прочесть лишьпотому, что ей, Мэгги, эта книга показалась интересной. Не заводил он икаких-либо умных, глубоких разговоров и, что всего любопытней и досадней,нимало не интересовался тем, как живется ей, Мэгги, и чего она хочет в жизни.Подчас ее так и подмывало поговорить о чем-нибудь, что задевало ее кудасильней, чем овцы или дождь, но стоило ей попытаться и он ловко переводилразговор на какую-нибудь накатанную дорожку.

Люк О'Нил был умен, самоуверен, на редкость неутомим вработе и жаждал разбогатеть. Родился он в глинобитной лачуге на окраине городаЛонгрич в Западном Квинсленде, на самом тропике Козерога. Отец его был блуднымсыном состоятельного, но сурового ирландского семейства, в котором грехов не прощали,мать — дочерью немца, торговца мясом в Уинтоне; когда ей непременно вздумалосьвыйти замуж за Люка-старшего, от нее тоже отреклись родители. В глинобитнойлачуге ютились десятеро детишек, и на всех — ни единой пары башмаков, авпрочем, в раскаленном Лонгриче вполне можно было бегать босиком. Люк-старший,когда приходила охота заработать кусок хлеба, нанимался стригалем, но чащевсего у него была охота пить дешевый ром — и только; когда Люку-младшемуисполнилось двенадцать, отец погиб во время пожара в Блэколском трактире. И сынпри первой возможности ступил на стезю стригаля, поначалу —мальчишкой-смольщиком: мазал растопленной смолой зияющие раны, если стригаль пооплошности вместе с шерстью отхватывал у овцы клок мяса.