Ее ум, сердце и тело как бы жили порознь, а душа вовсевитала в облаках, не объединяя их, не управляя ими. Только события необыденногосвойства могли разбудить Ангелину от ее зачарованного сна и придать хотя быподобие цельности ее натуре. Первое такое событие случилось на волжскомберегу... Теперь над всеми потребностями Ангелины главенствовали разбуженныеплотские желания, и если днем течение жизни хоть как-то отвлекало ее, то ночьюот них воистину не было спасения! Особенно когда вспоминала этот задыхающийся,счастливый шепот: «Люблю тебя!..» Но и эти воспоминания не преисполнили ееуверенности в себе: какой мужчина не набросился бы на пышнотелую, разогретуюсолнцем... А выдохнул он это признание из благодарности или из жалости кдевчонке, столь щедро расточившей свое достояние. Жалость – это чувствоАнгелина ненавидела сызмальства, а оттого, пожалуй, и сама не знала жалости ксебе. Она умела только стесняться себя, даже имени своего, которое было слишкомтяжеловесным: Ангелина. От Фабьена она впервые услышала прелестное французское– Анжель – и впервые поняла, каким чарующим, жемчужным именем наградили ееродители. И уж если в галантности Фабьена можно было заподозрить лишь отменноевоспитание, то уж матушка его встретила ее с воистину материнской восторженнойлюбовью. Все в Ангелине вызывало ее одобрение. «Рыжая!» – презрительноотзывались институтские барышни о золотисто-русых пышных кудрях Ангелины.«Petite rousse», – ласково называла ее графиня де Лоран. Когда какие-то памодной мазурки не удавались Ангелине или у нее кружилась от вальса голова,графиня говорила, что всем этим европейским жеманным танцам далеко до русскойпляски, которая вполне удается Ангелине. Медлительная, вялая, она заслужила уподружек презрительную кличку «рыбья кровь», в доме же на Варварке ее ласковозвали «La petite siréne», русалочка. Ангелина жаждала томной бледностилица, но ничем невозможно было согнать по-деревенски здоровый румянец с еепухлых щечек – а графиня восхищалась им, сравнивала по цвету с самыми лучшимипрованскими розами, воспетыми трубадурами. И Ангелине, дочери барона, внучкекнязя, было ничуть не зазорно выслушивать ласковые поощрения от французскойэмигрантки, ибо всяк, кто был зван в ее личные покои и принят по-семейному, неосмелился бы называть иначе чем графинею эту полную достоинства, далеко нестарую даму, которая погибшие на ее лице розы и лилии весьма ловко заменялаискусственными. Графиня имела характер, которому скука неведома, а значит, онабыла неведома и ее гостям, согласным даже терпеть ее любимых левреток, которыекусали за ноги входящих, и вкушать не по-русски необильную, изысканную пищу,проигрывать в ломбер хозяйке, которая до карт была большая охотница, – всетерпеть, лишь бы вновь насладиться обаянием этого «полуденного цветка, вварварскую страну занесенного», как без ложной скромности называла себяграфиня. Ангелине казалось, что мадам де Лоран с ее умом, богатством и умениемдержать себя должно быть невыносимым провинциальное общество, которое осаждалоее салон: противные дамы, которые так и ели глазами хозяйку, пытаясь перенятьее ужимки; их мужья, которые, подобно холостякам, пожирали хозяйку нескромнымивзорами; молодые люди с неуклюжими манерами, топорной речью и в вышедших измоды туалетах. Людей все учит: и скука, и досуг. И Ангелина, бывая у графини,даже начинала стыдиться своих соотечественников.

Людей общества в Нижнем Новгороде между тем поприбавилось.Уехав из Москвы от неудержимо подступающего к столице неприятеля, в Нижнемпоселились самые знатные семьи московской аристократии. Тихий и скромныйгородок взбудоражился! Москвичи привезли с собой капиталы, привычку к шумной,рассеянной жизни, последние моды и крупную карточную игру.

Начались непрерывные праздники и балы у гостеприимноговице-губернатора Крюкова, в богатых домах. Но не только это вынужденное весельепривезено было из Москвы: с приездом людей, ощутивших, хотя бы издалека, веяниенаступающей войны, умножились разговоры о ней и в Нижнем.

Здесь уже были, конечно, приняты разные меры, чтобы в случаенеобходимости дать отпор врагу: на окраинах города рылись канавы и спешновколачивались в землю сошки с перекладинами, на которых раскладывались колья ирогатины; вокруг селений воздвигались заборы с заставами и сторожами в шалашах;устанавливались взятые у богатых помещиков старинные чугунные пушки,употреблявшиеся для салютов в семейные праздники; собиралось ополчение... Да,принимались меры, но до чего же все нижегородцы были бы несчастны, когда быпришлось этими мерами воспользоваться!

16 июня оставили Вильно. 20-го потеряли Минск. Багратионотступал к Смоленску.

Мысли устремлены были у всех на берега Двины, где шаг зашагом оттеснялись неприятелем русские войска, хотя никто не сомневался: армиянаша желает наступать! Однако приказы главнокомандующего Барклая-де-Толлиносили иной характер: выравнивать фронт, беречь силы, вести позиционные бои.

– Барклай-де-Толли? Болтай, да и только! – честил его старыйкнязь Измайлов. – Позиционная война невыгодна, потому что всякую позицию можнообойти. Побьют врагов под Смоленском – все могут оставаться спокойными.Бонапарте должен будет тогда помышлять о собственной безопасности. Если жепрорвутся злодеи далее, то беспокоиться нам придется уже о целости исуществовании нашего государства!

В эти дни на Ангелину дома мало обращали внимания: АлексейМихайлович уже порывался записаться в дворянское ополчение, а когда женасказала веско: «Только через мой труп!» – вскричал почти с ненавистью: «Я виделстариков, которые умирают костенея. Ты что же, мне такой участи желаешь?! Яжизнь в бою провел – дай же и смерть там сыскать!» Княгиня всерьез опасалась,что муж, как мальчишка, просто-напросто сбежит из дому, и ей было ни до чего,даже не до внучки, так что та невольно тянулась туда, где ей всегда были рады:к графине де Лоран... И к Фабьену.

* * *

Теперь во многих домах в Нижнем стало тесновато отпереизбытка приезжих. Не стал исключением и дом на Варварке. Ведь в городприбыли не только русские, бежавшие от войны: московский губернатор Ростопчинвыслал из старой столицы всех французов, подозреваемых в сношениях сНаполеоном, и отправил их в Нижний на барке. Здесь эти люди оказались воистинув положении немцев, немых: народ был так раздражен, что чужие не осмеливалисьговорить на улице по-французски... Да что! На любом иностранном языке!Германского торговца чуть не побили камнями, приняв за француза. Двух русских офицеровчуть не арестовали: они на улице вздумали говорить по-французски; народ принялих за переодетых шпионов и хотел поколотить.