Когда бы ни пришла Ангелина в дом графини, она непременнонатыкалась на очередного дрожащего от страха незнакомца. А как-то раз, явившисьбез доклада, застала графиню с охапкой окровавленных, дурно пахнущих бинтов, аиз-за двери слышались стоны. Мадам Жизель неприязненно сказала, что уроковнынче не будет, потому что у нее в доме умирает доктор Тоте, которого Рoстопчинв Москве заклеймил как французского шпиона, а нижегородский вице-губернаторКрюков велел наказать его на конной площади тридцатью ударами плетей и,окровавленного, бросить на четыре дня в тюремный карцер. Никакого ухода за егоизраненной спиной не было, а когда раны стали дурно пахнуть, Тоте вышибли изтюрьмы, и он чудом добрался до своей сердобольной соотечественницы...

Ангелина едва не зарыдала от ужаса и жалости к несчастному!

– Ох, за что, за что его так?! – вопрошала она, но мадам деЛоран ушла, унося бинты, холодно буркнув: «За то, что француз!»

Ангелина зажмурилась, не решаясь больше спрашивать. ПустьТоте принадлежал к враждебной нации, но ведь не он жег русские села, не онстрелял в русских солдат! Впервые в жизни ей стало стыдно за то, что она русская!С этим чувством стыда она и ушла... А жаль все-таки, что ей не удалось вызнатьпричину столь жестокого наказания Тоте! Ведь графиня не могла не знать, чтодоктор-француз подвергся суровой каре за пророчества, что уже 15 августа (черезполтора месяца!) Наполеон будет обедать в Москве...

Лето 1812 года изобильно было грозами. Тут и там внезапновспыхивали пожары: молнии били в дома, деревья, палили стога, насмерть поражалилюдей – грешников, как думали в старину. Ох, если бы так! Но разве грешникамибыли те русские люди, коих в это страшное лето поражал неисчислимыми молниямижестокосердный бог войны, все ближе и ближе подтягивая границу своихгубительных владений к Москве?..

Бог войны, говорят, всегда принимает сторону сильнейшего, исовсем неважно, справедливо ли это в глазах побежденных. Вообще самое ужасное ввойне то, что, пока справедливость уравновесит наконец свои весы и злодеиполучат по заслугам, число невинных жертв растет неостановимо. Стариннуюпоговорку «Человек предполагает, а Бог располагает» ныне следовало быпереименовать на новый лад: «Человек предполагает, но располагает – война». Всеподчинялось ее прихотям!

Уж на что далека всегда была Ангелина от забот страны, вкоторой жила, но и ее жизнь переменила война. Уж, наверное, месяц она постояннощипала корпию[12]. Теперь этим занимались все дамы и девицы. И ежели преждепревосходство одной барышни пред другой было повито аршинами кружев, украшавшихее наряд, то нынче оно возвышалось на охапках корпии: кто больше? Сие нудное инелегкое занятие порою становилось нестерпимо. Хотелось бросить все и убежать втот единственный дом, где она была любимой и желанной гостьей, увидеть милых еедуше мадам Жизель и Фабьена, однако вовсе не суровая бабушкина приглядказаставляла Ангелину вновь и вновь трудить свои пальцы, а смутная, потаеннаянадежда: а вдруг именно эта щепоть корпии остановит кровь, льющуюся из ужаснойраны на груди сероглазого гусара... как бишь его? Никиты Аргамакова, кажется?..

Впрочем, Ангелина лукавила даже перед собою. Ей вовсе небыло надобности напрягать память, чтобы вспомнить это имя: до двадцати почтилет дожила она с нетронутым сердцем. И кто знает, не случись той роковойвстречи на волжском берегу, Ангелина могла бы полюбить пригожего француза лишьв благодарность за то, что он так увлечен ею. Однако теперь она видела, чтоФабьен – милейший человек, но бесхарактерный, даeт вертеть собою кому угодно,пляшет под любую дудку. Однако в душе у Ангелины (как и у всех женщин их рода!)жила тайная мечта о сильном, властном муже, который способен укротить женскоесвоенравие. Она уже узнала такого мужчину и, вольно или невольно, примерялавсякого встречного на его манер. Ангелина безотчетно искала во всех мужчинахчерты Никиты Аргамакова, и ежели обратиться к возвышенным сравнениям, то словаКняжнина «воспоминанием живет душа моя» были ей весьма близки.

Однако мысли и чувства свои Ангелина скрывала даже от себясамой, полагая, будто живет как живется... что наяву означало – под диктовкудвух богов: любви и войны.

* * *

Князь и княгиня Измайловы были натурами весьма деятельными,и коли уж преклонные лета и неумолимая супруга не позволили Алексею Михайловичупрепоясаться на брань за Отечество, то он никак не мог оставаться празднымтолкователем военных событий, всякий день посвящая противопоставлениюБарклая-де-Толли Кутузову. Пожертвования его на нижегородское ополчение былисамыми щедрыми: до тысячи рублей! И это в то время, когда купцы вносили по сто,двести, триста... Всего, к слову сказать, в Нижнем было собрано двадцать тысячрублей – по тем временам сумма преизрядная. Мужики измайловские по указкесурового своего князя ополчались исправно, несмотря на некоторое уныние. Вдеревнях тяжелая пора: множество народу отрывали от земли в разгар страды!Мужики-то не роптали – напротив, говорили, что все они охотно пойдут нафранцуза, но бабы их были в отчаянии: стон и вопль стояли над деревнями.Алексей Михайлович от горя чужого не отворачивался: почитая себя отцомкрестьянушкам своим, вместе со всеми плакал навзрыд, а потом смехом пыталсяразвеять печаль, уверяя, будто горюют мужики оттого, что свободны они отныне отсвоего барина – в солдатчине крепостные сразу становились вольными!

Но пусть, говорил он, утешаются хотя бы тем, что ратниковтеперь не бреют, как прежде: ведь без бороды у русского мужика, по пословице,не лицо, а... ну, скажем мягко, то, что сзади.

И эти общие с народными слезы барина, и насмешка его надсамим собою (князь Алексей уже лет сорок бороды не нашивал), его прямота ичеловечность, вся его сухощавая фигура в старомодном камзоле с кружевнымиманжетами, закапанными вином и воском, отважный взор его непотускневших голубыхглаз, звонкий по-молодому голос – все вселяло надежду и отвагу в сердцаополченцев и ратников.