Любая провинциальная дама могла войти в дверь особнякаграфини де Лоран, pardon, в неглиже, а выйти не только сверху донизу одетой,обутой и напомаженной по последней парижской моде, но и причесанной всоответствии с dernier cri, ибо некий месье Жан не покладая рук трудился здесьнад светлыми, рыжими и темными локонами. Да и само неглиже можно было найтиздесь: и корсеты, и сорочки, и нижние юбки, и чулки, и все прочее батистовое,кисейное, шелковое и кружевное, что надевают прекрасные дамы под платья.Единственное, что непременно следовало бы принести с собою, это увесистыйкошель, ибо услуги сего гнездилища соблазнов были истинно разорительны! Денег,плаченных за все эти «кружева», хватило бы на годовое довольствие иномусемейству! Вдобавок дамы тут и впрямь могли окунуться в атмосферу истинносветского парижского салона; те, чей французский был, так сказать, не вполнеразборчив, имели возможность его усовершенствовать; а на прелестныхsoirée.[11] всякая дебютантка могла научиться кокетничать и флиртовать,как подобает девушке скромной, но не желающей засиживаться в девках: облетомискрометного взгляда зажигать самые холодные и самонадеянные сердца. Это ведьтолько купеческое сословие выбирало сыновьям невест на Софроновской площади впору ежегодных зимних смотрин, а люди дворянского звания предпочиталиприсматриваться к барышням на балах. Молоденьких провинциалок французская мадаммуштровала строго: спину держать прямо, веером обмахиваться, а не размахивать,ухитряться, чтобы от усталости и невыносимой духоты балов их хорошенькие личикине превращались в вакханские физиономии, туго закрученные локоны не развивалисьбы, платья бы не обдергивались, перчатки не промокали – и все прочее в этом жероде. Девиц учили выдержке не милостивее, чем прусский капрал учит новобранцев.Однако никто не желал сократить курс обучения. Если и сокрушались втихомолку,так лишь о том, что не удастся век танцевать только с красивым, отличавшимсяизяществом манер, живостью характера и непринужденностью разговора графомФабьеном де Лораном. Он был постоянным кавалером нижегородских дебютанток набалах своей матери; танцевал, несмотря на свою полноту, божественно; и каждаядевица мечтала, чтобы заученно любезный взор галантного Фабьена при встрече сее взглядом вспыхнул огнем нежности и страсти.

Военного чина у графа Фабьена не было, однако это неубавляло его привлекательности. Но похвалиться особым успехом не могла ни однабарышня. Он отличал всех, а значит, никого особо. Наблюдательные барышниотметили, что сдержанным и молчаливым Фабьен бывал, лишь когда танцевал смолоденькой баронессой Ангелиной Корф.

Больше всех была поражена этим она сама.

* * *

Дожив до двадцати почти годочков, Ангелина прочно усвоилаодну истину: она не удалась. Родившись в богатой и знатной семье, выросшая внеге и холе, окруженная самозабвенной заботой деда с бабушкой, она всегдачувствовала – смутно, безотчетно, – что ее любят не за то, какая она есть, а зато, какой ее желают видеть. То есть как бы вовсе не ее любят! От нее столькоожидали... и, вот беда, никак ей не удавалось соответствовать этим чужиммечтам!

Машенька Грацианова на детских праздниках пребойко пелатоненьким голоском – Ангелина дичилась: пение Машеньки казалось ей смешным, –но бабушка укоризненно шепнула: «Ах, умница Машенька, а ты... экая бука!» – иэтого было достаточно, чтобы раз и навсегда отбить в ней охоту петь.

«Эх, эх, бой-девка! – радостно блестя глазами, кричал дед,когда кузина Дунечка Румянцева лихо взяла первый свой барьер на английскомпони. – А наша, видать, боится, что упадет!» – засмеялся он, ласково потрепавАнгелину по плечу. Она не боялась – разве что самую чуточку! – но если робостьеще можно было одолеть, то ласковые насмешки – никак. Укорила матушка, глядя,как деревянную от робости Ангелину влачит по паркету учитель танцев: «Не отдавимозоль месье Фюрже!» – и с тех пор на всех танцевальных уроках Ангелинауверяла, что у нее болит нога, и даже начала ходить, слегка прихрамывая. «Ох,какие у вашей дочери волосы!» – восхищалась супруга английского атташе наприеме в русском посольстве, еще когда Ангелина жила с родителями; отец, болеевсего озабоченный тем, чтобы его дочка выросла примерной скромницей, прошептал,с ужасом глядя на ее буйно-кудрявую голову: «Господи, опять, поди, кудлыповылезли?!» С тех пор Ангелина полагала себя еще и самой некрасивой на всембелом свете.

Но она все же не могла не знать, что и родители, и старикиза нее жизни своей не пощадят, что она воистину зеница их очей... А все жощущала: они скорее жалеют ее, чем любят, а уж о том, чтобы гордиться ею, – иговорить нечего!