Пока не решил, уйдет или останется – решил получшеприсмотреться.

– Теперь идите в травмопункт, – велела удивительная девушка.– Он должен круглосуточно работать.

Рюха шмыгнул носом, закряхтел, встал.

– Спасибо сказал бы, что ли, – сурово произнес Дорин.

Отойдя на безопасное расстояние, шпанец сплюнул.

– Барышне, само собой, спасибо. А тебе, гнида белобрысая, яеще железку в печень вставлю.

И побежал прочь, придерживая сломанную руку. Началаськартина третья: Зорро и спасенная дама. Провожая взглядом побежденногонеприятеля, Егор чувствовал, что девушка на него смотрит, глаз не сводит. Этобыло нормально.

– Вы врач? – обернулся он. – Или студентка на медицинском?

– Я санитарка.

– Даже не медсестра? – удивился он. – А чего не выучитесь?

Девушка на вопрос не ответила, вместо этого вдруг спросила:

– Зачем вы сломали ему руку? Нет, я понимаю, если бы этопроизошло во время драки, но я видела – вы сломали ее намеренно, когда он ужекапитулировал.

Слово-то какое «капитулировал», будто Франция в Компьене.

– Чтоб знал, гаденыш, как на людей ножом махать, – объяснилЕгор.

– Вы что, жестокий?

В ее голосе прозвучала тревога, личико вытянулось.

– Ему же самому лучше будет. Привык силой действовать. Пустьпоходит месяц-другой в гипсе, поразмыслит над своей жизнью. А если б я былжестокий, то доставил бы его вместе с финкой в отделение, и впаяли бы ему двагода. Железно.

Нож он подобрал, покрутил в руках – дрянь, обычнаясамоделка. Отломал рукоятку, зашвырнул в кусты.

– Как хорошо, что вы не жестокий. Это бы все испортило.

Она улыбнулась, да так ясно, с искренним восхищением, чтосразу стало видно – Егор ей ужас до чего нравится.

Тогда-то он и решил: ладно, берем в прицел. Не Целиковская,конечно, но очень уж мирово улыбается.

– Меня Егор зовут. А вас?

– Надежда.

Предложил проводить.

Она нисколько не удивилась – словно это само собойразумелось. Взяла Егора под руку. То и дело поглядывала на него снизу вверх,помахивала узелком.

– Чего это? – спросил он.

– Пасха. И кулич. Освященные. Я в вешняковскую церковьходила.

– Для бабушки, что ли? Болеет?

– Почему для бабушки? – удивилась Надя. – У меня нетбабушки, мы с папой живем.

– Что ж вы, комсомолка, а в церковь ходите?

– Я не комсомолка. А вы что, комсомолец?

И опять в ее голосе прозвучала непонятная тревога.

– Нет, – пренебрежительно пожал плечами Егор. Он уже полгодакак стал кандидатом в члены ВКП(б), но с девушками о таких серьезных вещахпредпочитал не говорить.

Она снова улыбнулась и так на него посмотрела, подняв своехуденькое личико, что Егору оставалось только наклониться и поцеловать ее вмягкие, удивительно горячие губы. Надежда ломаться не стала, сама обняла его итоже стала целовать – быстро-быстро, в лоб, в щеки, в подбородок. Егор отподобного натиска даже малость опешил. А она еще шептала: «Точь-в-точь, нупросто точь-в-точь».

– Что «точь-в-точь»? – спросил он,, задыхаясь.

– Такой, как я представляла. – И снова потянулась к немугубами. А минуту, или, может, пять минут спустя, сказала. – Пойдем ко мне. А тоя больше не могу.

Вот тебе и «интеллигенция».

Он и сам уже не мог, всего колотило.

– А далеко?

– Нет, тут рядом, в Плющево.

Схватила его за руку, и они побежали – по белой заснеженнойдорожке, по хрустящим лужам. Льдинки разлетались из-под ног, сверкали в тускломэлектрическом свете.

Остановились перед зеленым забором, гладко выструганным иочень высоким. Вошли в калитку.

В глубине темнел дом – с терраской, с резными наличниками, сбашенкой. Обычная дача, каких под Москвой видимо-невидимо, но Егору онапоказалась каким-то сказочным теремком.

– А что папаша-то? – шепнул Егор, поглядев на неосвещенныеокна. – Спит?

– Его нет, он на дежурстве.

– А соседи?

– И соседей нет. Мы одни тут живем. У папы еще в гражданскуювойну квартиру забрали, а дачу оставили. Потому что он врач.

– Тогда понятно.

– У папы руки хорошие, он тут всё сам устроил – иводопровод, и канализацию, и сад разбил. Только телефона нет, здесь ведь неМосква – область. Чаю попьем?

Но чаю они не попили. Прямо там, на крыльце, снова сталицеловаться. Потом она повела его по узкой лесенке наверх, в мезонин, и там былакакая-то комната, какая-то деревянная кровать, и, кажется, луна в окошке, ноЕгор по сторонам не смотрел, не до того было.

Надежда оказалась девушкой страстной, нежной, ласковой.Можно сказать, повезло Дорину. Никогда еще он не чувствовал себя такимжеланным, таким любимым. Ну и вообще – здорово было. С другими девчонками несравнить.

Он и после тоже блаженствовал, когда уже всё закончилось.Лежал на спине, курил папиросу, она перебирала ему волосы, терлась о плечощекой.

Потом вышла, и донесся звук льющейся воды. Хорошо, когдажилье с удобствами. И комнатка мировая. Чистенькая, с фотографиями на стенах,шкаф вон с книгами.

Тут папироса погасла, стал Егор чиркать спичкой – уронилкоробок под одеяло. Пришлось зажечь лампу. А как откинул одеяло – обалдел.

Вот тебе на! А кидалась на него, будто опытная-разопытная.

– Я что у тебя, первый? – спросил он, когда Надя вернулась.

– И последний.

– Чего?

– Я еще в детстве придумала: у меня будет только одинмужчина – такой, какой мне нужен. Смелый, красивый, а главное – благородный. Яполюблю его на всю жизнь и всегда буду ему верна. Если же такого не встречу,пусть лучше никакого не будет. А увидела тебя, и сразу решила: это он.