из Агенства печати Новости написала для какого-то канадского журнала про старшего лейтенанта Труша и принесла Ковалю на визу, то он очень смеялся над ее характеристикой. Правда, смеялся он у себя в кабинете, когда сидел один, и все из-за того, что никак не мог себе представить Труша скромным и хорошим товарищем, потому что все знали в уголовном розыске, что Труш никакой не скромный, а нахальный и жмот, а про его личное мужество вообще никто никогда ничего не слышал. Но Труш всегда был под рукой, если надо было послать утихомирить семейный скандал, устроить очную ставку, съездить на место преступления, провести опознание. Только когда брали вооруженную банду или вооруженного гранатой рецидивиста, у Труша сразу начиналась зубная боль и почему-то раздувало щеку. Коваль, конечно, понимал, что старший лейтенант сам понарассказывал той журналистке героические байки про себя и стал мужественным человеком.

…Шмелева он встретил у самого порога, намереваясь покинуть кабинет. Пожав ему руку, тревожно посмотрел на него и, чтобы тут же отделаться, сказал:

– А капитан Рыбалко в командировке, приедет не скоро!

– Это по тому же делу, об убийстве Шкета?

– Да-да, оно начало вдруг расширяться, появилась нужда поехать в Волгоград, оттуда в Москву, и вообще пока писать не надо, – и замолк, ожидая, когда Шмелев скажет ему «До свидания!».

– Сейчас меня интересует ваша дочь Верочка. Я бы хотел с ней повидаться. Она вернулась домой?

– Вернулась, только повидаться с ней нельзя, уехала в Сибирь, взяла академический отпуск в университете на год и теперь где-то там. Неуравновешенная девочка.

– Хорошая у вас дочь! – воскликнул Шмелев. – Самостоятельная!

– Слишком! – согласился Коваль.

– У меня к вам просьба: будет письмо – перешлите мне ее адрес, очень важные дела к ней.

Как ему ни хотелось идти в Комитет ветеранов, но теперь он вынужден был не терять время, если даже там и побывала Вера. В Комитете его ждало полное разочарование: здесь держали на учете только тех, кто воевал непосредственно в рядах армии. И только военком, поседевший ветеран со шрамом на правой щеке, оказался для Виктора находкой. Саблина он, конечно, не знал и ничего не слышал о нем, но с киевским подпольем был знаком и направил Шмелева к одной из участниц подполья, Садовской Янине Карловне.

Это была пожилая, но энергичная и подвижная не по годам женщина с серыми блестящими глазами и светлыми крашеными волосами, хотя краска не скрывала седину. Она, оказывается, была доктором и занималась антропологией. В квартире у нее было полно различных костей людей, животных, птиц и полуразрушенных временем людских черепов. В этом доме все было подчинено науке: огромные стеллажи с книгами, столы, заваленные рукописями и картами, и масса карандашных больших рисунков то гамадрилов, то горилл, то уже превратившихся в человека обезьян.

Она посадила Виктора в кресло, затянутое парусиновым чехлом, и села на стул, поставив его напротив.

– Я слушаю вас!

– Это я хочу вас послушать. Ведь вы воевали в тылу у немцев, здесь, в подполье.

Она без всякой рисовки и жеманства задумалась на минуту и кивнула головой:

– Хорошо, я расскажу вам несколько эпизодов, потому что восстановить все невозможно.

– Меня интересует прежде всего вот этот человек, – показал ей фотографию Саблина Шмелев.

– А кто это? – всматривалась она в портрет Саблина. – Память, вроде, у меня хорошая, но я его плохо помню. Возможно, он был недолго с нами: вошел в группу, а потом исчез – могли в Германию или на строительство укреплений угнать, а может и погиб, и такое часто бывало. Но лицо чем-то знакомо. Интеллигентное и волевое лицо, такой для нашего дела годился. Ну так вот, по существу. Когда немцы взяли Киев, бои здесь в городе были несильные, и это нас удивляло. Куда подевались наши доблестные красноармейцы, которым ничего не стоит «штыком и гранатой»? У меня тогда было такое ощущение, что нас здесь просто бросили, хотя мозгами я этого не принимала. Не таким человеком был товарищ Сталин, чтобы разбрасываться вот так вот просто Древней Русью. Я помню, все вдруг как-то затихло, смолкли артиллерийские залпы, и вдруг, скрежеща металлом и обдавая смрадом газов, вошли в город немцы. И так дружно, что не успели мы сообразить, что к чему, а уже были на оккупированной фашистами территории. И к горечи стало примешиваться любопытство и нежелание примириться. В голове стучала настойчиво подсознательная мысль: «Надо бороться! Надо что-то делать! Куда же делись горком, райкомы? Где те партизаны?» Мне ведь было тогда около тридцати, но я была такая же верующая как и все и задавала себе массу таких же, может быть, нелепых вопросов, как юноши и девушки, которые оказались в Киеве. Хотите чаю? – без всякого перехода предложила она. – У меня есть такой замечательный чайник – все на виду: как закипает, как заваривается, – она вытащила стеклянную прозрачную посудину, скорее напоминающую колбу, чем чайник, и налила в нее воды. Надо сказать, что вода в этом чайнике закипела очень быстро. – Вот за это я и люблю эту стеклянную посудину: не успеешь поставить – и готово. – Она поколдовала над заваркой, добавила к чаю какой-то травы и торжественно поставила на стол «чайник», предварительно отодвинув книги на другой конец стола. К чаю у нее был торт «киевский» и печенье.

Виктор отхлебнул из чашки горячего пахучего напитка и удовлетворенно покачал головой:

– Вот это чай!

– Понравилось?! – воскликнула она удовлетворенно. – Часа через два придут мои девочки, они просто обожают этот чай. Мне все-таки удалось собрать небольшую группу, – вдруг опять без всякого предисловия и перехода продолжила она прерванный чаем рассказ. – В основном это были те, кто не смог по каким-либо веским причинам покинуть город. Но среди них оказался весьма ценный человек, как мы его звали за глаза, Васек-Горбунок. У него был искривлен позвоночник и он никому не годился: Красной Армии своим горбиком, а немцам своим уродством. Но Васек был наборщиком в типографии, и с риском быть арестованным и растрелянным НКВД, с самого первого дня войны принялся таскать домой шрифт. Он нам объяснил, что уже тогда подумал, что шрифт пригодится. А теперь представьте себе, если бы его поймали. Обвинений бы хватило, чтобы его расстрелять, хотя он оказался прозорливее нас, патриотов. Конечно, никакой типографской машиной мы не располагали, но Васек-Горбунок был мастер своего дела, сам изготовил рамку и все, что надо, чтобы наладить печатать листовки. Может быть это сильно сказать «печатать листовки», но все-таки за ночь мы имели тираж до полусотни. Вы даже не можете представить, какой эффект имела наша первая листовка с призывом к населению