в собственные ворота. Едва он переступал среднюю линию, как оказывался в распоряжении противника, и тут уж не мешайся, сиди, жди свой черед.

С первых же секунд начались сложности и споры. До чего шустрый зверь таракан! Он буквально метался из конца в конец поля. Но как быть, когда он бежит по средней линии? Чей он в этот момент? А как быть с угловыми, с аутами?

Требовался судья, появились болельщики. Делая отчаянные спурты, таракан всякий раз норовил прорваться за линию ворот и удрать под стол. Сдержанно повизгивали девочки. Мы тяжело дышали, оттирали друг друга локтями, жили напряженной жизнью. Время от времени я воспринимал подсознанием сигналы тревоги, но отгонял их. Главным из них, как я теперь понимаю, была наступившая вдруг глубокая тишина. До этого я испытывал такую тишину только однажды — когда очнулся после контузии. И словно во сне послышались слова декана (читал лекцию он): «Так кто нам повторит эти бессмертные строки?»

Я поднял голову и замер: декан был рядом, он смотрел на нас. И все смотрели на нас. Хотел толкнуть Юрочку, но не успел. Послышалось: «Может быть, вы, товарищ Бойко?» Юрочка вылез из-под стола, где ловил таракана, и теперь стоял стройный, как телеграфный столб, глупо улыбаясь и одергивая гимнастерку. «Или вы?» — декан указал перстом на меня…

— Ну как история? — спросил я своих сидевших у костра ребят.

Они улыбались. Алик осторожно усомнился:

— Кажется, не по теме…

— Вы думаете? — сказал я, потому что только этого и ждал. И снова перенесся в то далекое время, когда я, повинуясь персту, тоже поднялся и стал рядом с Юрочкой Бойко. Так мы и стояли, два юных, небрежно ошкуренных и пропитанных едкой, убивающей все живое смолой телеграфных столба, и внутренне гудели от пустоты, от презрения к себе, как после самого тяжелого похмелья. В аудитории уже хихикали.

«Может быть, вы повторите то, что я просил?» — еще раз спросил декан, которого я в тот момент ненавидел, хотя и понимал, что он по всем статьям прав, а мы просто жалкие кретины.

«Да, — неожиданно для самого себя ответил я хрипло, — повторю». Не знаю, откуда они вылезли и где во мне прятались, эти строчки. Я откашлялся и сказал: «Там киммериян печальная область, покрытая вечно влажным туманом и мглой облаков. Тьма беспросветная там искони окружает живущих…»

Вот при каких обстоятельствах мне впервые пришлось вспомнить об этом крае. А сейчас я здесь. Костер мощно пышет жаром, не дает задушить себя пленкой пепла, угли раскалились — в них смело можно кидать руду и выплавлять медь, чтобы отлить потом мечи, щиты и наконечники копий…

Костер набирал силу, а разговор, наоборот, почти угас, стал обрывочным и пошел о чем попало, как это нередко бывает, когда собеседники устали, томятся, но никто почему-то не решается сказать первым: «Ну, я пошел спать».

Я вдруг вспомнил о том, что это ведь отсюда, из Кафы-Феодосии, и тоже в сорок седьмом году (только в 1347-м) обрушилось на Европу моровое поветрие, эпидемия чумы, которая унесла, как полагают, двадцать миллионов жизней — треть тогдашнего человечества.

Потом заговорили о Богдане Хмельницком, и это опять ненадолго пробудило интерес. Сейчас редко кто вспоминает, что гетман Богдан был, между прочим, и моряком, участвовал в морских походах запорожцев к Турции и берегам Крыма. Правда, тогда он еще не был гетманом. Эти морские походы стали для низовых запорожских казаков целой эпохой, а для казацкой молодежи участие хотя бы в одном из них превращалось в экзамен на мужественность и зрелость. Шутка сказать, на утлых лодчонках пересечь Черное море, напасть на великолепно укрепленные Стамбул или Синоп, принять бой с эскадрой и береговыми батареями. И это в то время, когда Оттоманская империя нагоняла страх на всю Европу.

А поход запорожцев на Кафу в 1616 году! Тогда командовал Петро Конашевич Сагайдачный. Об этом походе были даже написаны вирши:

…взял в турцех место Кафу,

аж и сам цесар турский был в великом страху,

бо му четырнадцать тысяч там людей збил,

катарги едины палил, другии потопил,

много тагды з неволе християн свободил…

Кафа к тому времени была центром работорговли.

Но это еще что — Кафа или даже Стамбул! Забирались и подальше. Ведь не исключено, что и легендарный шевалье д’Артаньян встречался с запорожцами. Это могло случиться опять-таки если не в сорок седьмом (дался он нам!), то в сорок шестом (но в 1646-м) году, когда украинские казаки оказались во Франции и участвовали с отменной храбростью в осаде Дюнкерка во время франко-испанской войны за Фландрию. Непосредственное отношение к этому имел все тот же Богдан Хмельницкий. Каково?

Как я уже сказал, история вызвала интерес (я сам люблю такие истории), и разговор продолжал скакать. Алик спросил, правда ли, что Лукоморье — то самое, где дуб зеленый, и златая цепь, и кот ученый, правда ли, что это сказочное Лукоморье — не что иное, как наша крымская Арабатская стрелка? Вообще-то почему бы и нет?.. Само слово «лукоморье» удивительно подходит к песчаной косе, изящно изогнутой наподобие лука в Азовском море. Где-то я даже читал об этом.

И новый, нелепый, я бы сказал, скачок. Говоря о Лукоморье, вспомнили бородатого карлу Черномора. Шофер Митя вдруг заржал и ткнул пальцем в Саню:

— Гы-гы-гы… Саше Зайцеву от ансамбля лилипутов. Гы-гы-гы…

Остальные тоже оживились. Дело в том, что прошлый наш приезд в Керчь совпал с гастролями джаз-ансамбля лилипутов. Я, помнится, несмотря на уговоры, так и не пошел на концерт — ужасно это выставление напоказ чьего-то все-таки несчастья. Но несколько дней мы жили в гостинице на одном этаже с лилипутами.

Не помню уже, кто первый заметил, что одна из наших маленьких соседок влюбилась в Саню. Лилипуточка была прелестна: всегда чуть приподнятая головка с прической конским хвостом, веселое, свежее личико… Уже потом, присмотревшись, я заметил, что уши у нее непропорционально великоваты, но какое это, в конце концов, имеет значение?

Выражалась ее влюбленность смешно, по-детски. Малышка то заглядывала в наш номер, то, хихикая, пробегала мимо Сани в коридоре, то подкарауливала его возле дверей. Начались подначки. Мы с Аликом не усердствовали, но Митиной любимой темой стали советы о том, что теперь должен Саня предпринять, чтобы осчастливить свою возлюбленную. При этом Митя, как всегда, мыслил прямолинейно-практически. Мальчик краснел и отмалчивался. Однажды на тумбочке у его кровати появилась книжка под названием «Любовь, любовь…» с дарственной надписью: «Дорогому Саше Зайцеву от ансамбля лилипутов». В том, что