Да Господь с ней, с Мартой. Куда любопытнее, что егоВергилием будет Эберфельд. Неужто эти намеки на единоверие были близки кистине?.. О-очень интересно. Выходит, что среди опричников-наемников естьнекто, бесстыдно следящий за Бомелием и собирающий о нем сведения для своихзарубежных хозяев? Эберфельд бойко лопочет по-русски, пьет не пьянея, чемстяжал себе великую славу, а за кровожадность свою пользуется расположениемсамого Малюты Скуратова. Наверняка опричники почем зря откровенничают с ним, иЭберфельд даже быстрее узнает некоторые русские политические новости, чемгосударев архиятер. Возможно, как источник сведений о царском дворе, Эберфельдкуда более ценен для человека, прибывшего нынче в Москву, чем Бомелий.

Лекарь встревоженно нахмурился. Как бы этот наемник неподсидел его в одночасье… Впрочем, тут же тень озабоченности сошла с челаврача. Как любят говорить русские, далеко кулику до Петрова дня. НикакомуЭберфельду или Таубе не подобраться так близко к телу и душе государя, как этоудалось сделать Бомелию. Никто не имеет на царя такого влияния, как его лекарь!Поэтому опасаться за свою карьеру совершенно нечего.

Он вздрогнул от звука приотворившейся двери. Вошла худенькаярыжая девочка лет шести-семи, сунула палец в рот и уставилась на архиятераогромными, слишком светлыми глазами. От этого взгляда его почему-то ознобпробрал, хотя ничего страшного в девчонке, конечно, не было: сиротка, приемышИоганна и Марты, только и всего.

– Анхен, брысь! – окрысился трактирщик, сделав страшноелицо, но девочка не испугалась: еще раз смерив Бомелия с ног до головывзглядом, подошла к нему, взяла за руку, принялась перебирать пальцы…

Бомелий брезгливо стряхнул ее маленькую чумазую ручонку собгрызенными ногтями. Девочка, впрочем, не обиделась: видимо, привыкла, что еегоняют все кому не лень. После нового окрика трактирщика она неторопливо вышла.

Бомелий тотчас забыл о ней. Следовало поспешить. Он скинулепанчу, богатую шапку и нахлобучил треух спящего, запахнулся в его плащ, апотом вышел из дому вслед за Эберфельдом, пряча лицо и старательно заплетаясьногами, как следовало бы делать пьяному.

Не встретив на своем пути ни единой души, они вернулись ккирхе, но обогнули ее и вошли в неприметную заднюю дверку. Здесь было,чудилось, еще студенее, чем на дворе; отчего-то воняло мышами, плесенью изапустением. Чего ж другого ждать, когда пастырь не вылезает из пивной?!Бомелий разочарованно повел ноздрями, привыкшими к сладкому, тягучему иволнующему духу русских храмов: аромату кипарисного ладана и хороших восковыхсвечей.

Эберфельд сделал знак остановиться в низком темномкоридорчике и громко кашлянул. Где-то неподалеку скрипнула дверка, а потом вполумрак упал узкий, косой лучик света.

– Туда идите, – шепнул Эберфельд. – Я постерегу. Если что…

Он поперхнулся, перехватив жгучий взгляд Бомелия. Никаких«если» не должно было быть, потому что если архиятера застигнут в лютеранскойцеркви в беседе с каким-то незнакомцем, даже не станут тратить время идознаваться, о чем шла речь: сам факт вероотступничества будет налицо, Малюта ииже с ним с превеликим восторгом насадят дорогого друга Елисея на самый острыйи тщательно оструганный кол, тут и заступничество государево не поможет…впрочем, он и не станет заступаться за ренегата. Здорово аукнется также всей Болвановке.Митрополит Филипп давно уже косит злым глазом на немецкие кабаки, в которыхпьянствуют опричники. Не пощадят и наемников. Эберфельд должен это понимать,так что от него опять же не стоит ждать подвоха или прямого предательства.Словом, никаких если!

Бомелий, пригнувшись, вошел в каморку, слабо освещеннуюогарочком, и разочарованно вздохнул: человек, ожидавший его, сидел спиной ксвету, и лица его нельзя было бы разглядеть, вдобавок оно глубоко упрятано вкапюшон. Как и при прошлых встречах, в точности! И не понять даже, какого онроста и стати. Плечики узковаты – соплей перешибешь, как принято выражатьсяздесь, однако мощь его вовсе не в саженном развороте, а в этом вот перстне,который темно и тускло блеснул на худом, длинном пальце с аристократическиухоженным ногтем.

Бомелий склонился в самом низком поклоне, взял обеими рукамипрохладную сухую ладонь и приложился к перстню губами. Он и сам издавна носилтакую же золотую печатку, только рисунок на ней был чуточку другой: не змея,как у гостя, а лебедь на щите, что для непосвященных, конечно же, затейливыйузор, не более. Печатка теряется среди прочих, ибо у русских принято унизыватьпальцы до самых ногтей. Вот и славно, что теряется… и вообще, лучше не носитьее ежедневно, надевать, только отправляясь на такие вот тайные встречи. Какговорят русские, береженого Бог бережет. Гости тоже не козыряютперстнями-знаками направо и налево: носят, повернув к ладони, показывая лишьизбранным и посвященным.

– Сын мой…

– Отец мой…

– Обойдемся без церемоний и предисловий, – гость положилруку на его плечо, принуждая сесть на куцый табуретишко. Привыкнув к просторнымрусским лавкам, Бомелий с некоторым трудом умостился на нем, мысленно сравнивсебя с нахохлившимся московским воробьем. – Донесения ваши я получал исправно,с точными сведениями военного характера благодаря брату Адальберту я также неиспытываю затруднений. Поэтому поездка моя имеет цель чисто инспекционную и…эмоциональную, если так можно выразиться.

Бомелий насторожился. Ему уже дважды приходилось общаться сзаезжим гостем, и беседы выматывали доктора необычайно – именно потому, чтоноситель золотого перстня не спрашивал ни о чем конкретно, к цифрам и фактам небольно-то прислушивался, вылавливая из ответов некую эмоциональную суть какпроисходящего, так и оценки его… словно бы проверял, отвечает ли настроениеБомелия предписанному настроению агента Ордена, или безусловная преданность егонесколько поколебалась, размылась в чужой среде.

Ни о каких колебаниях речи идти не могло, однако Бомелий невольноподобрался, ибо гость имел взгляд столь пронизывающий, что ему мог быпозавидовать даже и царь московский, который гордился своим умением глядетьчеловеку в душу.

– Каково ваше мнение, сын мой, что именно все же подвиглоИоанна на создание оп-риш-нин-ны? – спросил гость легким голосом. – Только, воимя Господа, избавьте меня от расхожих истин о централизации и укреплениигосударства и искоренении боярской измены. Всего этого я уже вполне наслушалсяот брата Адальберта, который, кажется, научился у русских словоблудию. От васже мне потребно нечто иное, нечто иное…

Бомелий едва подавил желание воскликнуть, что брат Адальбертсовершенно прав. Но от него ведь иного ждут… Еще бы знать, чего именно!